Не вытерпев, портной ввязывается в схватку, подставляет ножку столярятам. Тут уж и мастер не остается в стороне. Слово за слово, вот старики уже кинули посохи и сцепились. Кризас такой маленький, что никак его не ухватишь, и не успевает мастер оглянуться, как малая кочка большую телегу переворачивает.

Ох, Кризас, Кризас! Кто затмит его песнями, кто превзойдет его иглой да пером!

Пробуждается дом мастера. Как всегда раньше всех поднимается мать. Выпускает она козу, которая присоединяется к бедняцкому стаду, выгоняемому на пастбища за местечком; повстречавшись у межи с одной, с другой соседкой, судачит, почему нынче овощ плохой, гадает по колокольному звону, кого на погост повезли, чей теперь черед помирать да чем лучше всего лечить ячмень на глазу и так далее. Вернувшись, старушка подбирает стружку с отцова верстака, растапливает печь, кладет сыновьям возле постели по сушеной груше и сама жует одними деснами, ибо зубов у нее почти не осталось. Заботливые руки матери быстро прибирают разбросанные вещи, потом, распахнув окна, она полотенцем выгоняет мух.

Из коморки доносится позевывание мужа. Вот уже, почесывая ляжку, плетется к огню старший сын Симае. Он плечистый, большеголовый, с короткими, оттопыренными от туловища руками. Маленькие, широко посаженные глаза и такие же маленькие ушки, до половины прикрытие нестриженными лохмами, придают ему мирный, располагающий к себе вид. Садится Симас к огню, подбирает палку, спокойно поправляет ею поленья, а выпавшие уголья собирает в задубевшую ладонь и неторопливо сыплет обратно в печь.

С грохотом, наступив на кочергу, задев метлу, вваливается средний сын Йонас: рослый, статный, белокурый. Его взгляд быстро скользит с предмета на предмет, он принюхивается ко всем запахам; это тронет, то приподнимет. К груди Йонаса прижат картуз. С улыбкой заглядывает он в картуз, сует туда пальцы, расспрашивает Симаса, где мать, где отец. Симас на ответ не скор, копается в печи, протирает глаза. Йонас только что был, и вот его опять нет, — уже покрикивает во дворе.

Один только Андрюс, красавчик, белоручка, спит, словно после тяжелой работы. Братья прозвали его графчиком за то, что он несколько лет прослужил у графа Кимараса, научился деликатному обхождению, привык к вкусной еде да к легкому труду. Только и дела было у Андрюса, что каждый день одеть, затянуть, побрить своего господина. Граф любил щеголя, сажал вместе с собой обедать, возил в Вильнюс, в Петербург. Когда Кимарас помер от обжорства и в поместье пожаловали его племяши, Андрюс воротился в отцовский дом. Теперь живет тут, валяет дурака, не хочет браться ни за какое дело.

Андрюсово посапывание сливается с шумом кипящего самовара. Тюфяк графчика положен поперек комнаты, на два стула. На одном висит пиджак, на другом — лёгкая тросточка с костяным набалдашником да еще портсигар и часы с цепочкой.

Хотя прошло уже несколько лет, как Андрюс ушел из барских хором, но у него в карманах заводятся все новые, непривычные для семьи, дорогие вещички, и братьям невдомек, как он их достает, почем покупает. Эти вещи, чужие, колющие глаза в убогом хозяйстве семьи мастера, пугают матушку. Отец пока что помалкивает, но и для него загадка, откуда этот поросенок все тащит? Дурак только может поверить, будто граф, известный на всю губернию скупердяй, оставил сыну мастера такое наследство.

Когда однажды Андрюс принес золотую цепочку и подарил ее матери, та взяла дрожащей рукой, но ни разу не надела. Что скажут соседки? Вдруг она — и такая барыня! Несколько дней продержав цепочку за пазухой — подарок обжигал грудь, что горячие уголья, — мать показала ее мастеру. Старик другого случая ждать не стал. Наградил он Андрюса за гостинец суровым словом:

— Сын, чтобы таких вещей глаза мои не видели! Верни, откуда взял!

— Я купил! — засуетился тогда Андрюс. — Могу и продать.

Но подобные вещи, всякие побрякушки не переводились у Андрюса. Затрепетало сердце материнское, когда она услышала, что поповской дочери Надежде Андрюс купил шелковое платье до пят.

Говорят, он подарил ей и шляпку с перьями. Йонас издевается над Андрюсом — лодырем и белоручкой. Втихомолку ненавидит его и Симас.

Йонас завел привычку каждый день, пока Андрюс спит, потрошить его карманы. И сегодня он берет красивые часы; колупнув ногтем, открывает крышку, подносит к уху. Подходит Симас. Братья разглядывают часы. Йонас запускает руку в карман пиджака и извлекает оттуда коробку папирос. По одной засовывает себе за каждое ухо. Потом у нею в руке оказывается большое переливающееся ожерелье. Словно росинки, скатываются вниз блестящие бусины. Братья разговаривают шепотом, чтобы не услышал спящий. Йонас достает из картуза котят и, задрав одеяло, кладет их возле Андрюса.

Когда входит мать с перемазанными мукой руками, она видит, что по Андрюсовой шее елозит котенок. Другой, такой же зализанный, с приплюснутыми ушками, карабкается через подушку. Третий с писком переваливается через руку спящего.

Мать даже руками всплеснула. Откуда эти котята?

— Андрюс во сне вывел. Вот, зашевелился — сейчас четвертым окотится.

Йонас скажет — ни прибавить, ни убавить. Даже серьезному Симасу смешно. Но графчик открывает глаза как раз в ту минуту, когда котенок кладет лапку ему на нос. Выпростав руку из-под одеяла, Андрюс так отшвырнул котенка в угол, что тот даже пискнул. Так же сметает он остальных котят и, выпучив глаза, садится в постели.

— Чего живую тварь мучаешь, барчук? Что они тебе плохого сделали?

— Сделали! Подсовывают всякую дохлятину… спать не дают, черти!

Йонас подбирает котят и уносит. Идет на цыпочках, подгоняя перед собой Симаса.

— Ш-ш-ш!.. Царь изволит почивать… Мошка, не жужжи. Ш-ш-шш…

— Минутку не могут без грызни, — охает мать. — Будто им делать нечего…

Оставшись один, Андрюс ворочается в постели, зевает. Придвигает поближе стул, поднимает над самым носом за цепочку часы, словно ему страшно необходимо знать точное время, потом, пока братья умываются в сенях из корыта, щеголь сонным голосом больного человека спрашивает:

— Ма-ма, что сварила?

— Что же еще — кашу, дитятко.

— Ма-а-ма, может, курица яйцо снесла?

— Куд-кудах, куд-кудах! — кудахчет Йонас, вытирая полотенцем затылок. — Несу, несу!

— О-го-го! — ржет Симас.

— Андрюс, на тебе яичко. А облуплено ли? Нет. Раз нет, выкинь через забор!

Андрюс не обращает внимания на насмешки братьев. Будто и не слышит их и все тем же хворым голосом:

— Мама…

— Маменька, может, барчуку чайку, сахарку… животик заболел…

Пошарив рукой вокруг себя, Андрюс швыряет в дверь скрученной портянкой:

— Йонке-монке!

Тем временем с удочкой, с парой рыбешек, нанизанных на ивовый прутик, возвращается отец. Привычка старика каждое утро ходить на рыбалку злит мать. Дохлого пескаря, голавлика приволокет — должна старушка ему зажарить и не как-нибудь — с лучком, мучицей пересыпать. Мать за версту не переносит дух лука, и приходится ей через силу, сквозь слезы луковицу нарезать.

— Кошке отдай, — говорит мать, когда мастер протягивает ей свой улов. — Стану я еще пачкаться! Сидит на берегу, качается да качается — вместо этого к заутрене сходил бы. Я своим подолом больше бы наловила…

— А как же, только задерешь ты подол, сразу все тучи разбегаются!

Мастер, как всегда после рыбалки, настроен добродушно. До завтрака еще вставляет в верстак кле новую колодку, протягивает несколько раз рубанком, а когда еда уже поставлена на маленький стульчик, сдвигает на лоб очки, садится и, даже не отведав, произносит:

— Говорил ведь, чтобы соль была.

Доброй пригоршней солит кашу и, тылом ладони разгладив усы, погружает ложку.

Возле отца садятся сыновья — Йонас и Симас. Все утро они перемигиваются между собой, ухмыляются, и старик примечает это.

Йонас склоняется над горшком, высматривает, с которого боку побольше шкварок, и поворачивает к себе самой жирной стороной.