— Попроворней, забияки!

— Что тут стряслось? Может, отец, пожизненную себе назначаешь? — сразу попадая в точку, спрашивает Йонас.

Андрюс стоит в сторонке. Мать, непрерывно ворча, покачивает головой. Йонас ухмыляется, Симас, спиной прислонившись к забору, утирает полой пиджака закопченное лицо.

— Еще не стряслось — сейчас стрясется, — отзывается мастер. — Вот, ребятки! Чтоб не было драки, чтоб вы моей могилы не топтали и не говорили — отец все пропил… — торжественно, от души режет старик, поглаживая рукой грудь, будто ему от этого легчает, — разделю! Весь свой век нищим прожил и не жаловался. Что правой-левой заработал, что задним местом высидел — отдаю. Жили бы вы в согласии — побольше бы нажили, но если ты, Андрюс, и ты, Йонас, того желаете, — отрезаю всем по полоске. Отгораживайтесь заборами, стенами каменными — да поможет вам всевышний. Себе оставляю верстак и работу…

— Да старуху Аготу, — рифмует Кризас, хихикая в кулачок.

— Дом снесу. Гадите в родном гнезде — свейте каждый свое, получше. Мерь, швец!

— Может, давай сожжем лачугу — больно ветха, — нашептывает портной мастеру на ухо, убедившись, что сейчас все завершится песней.

Сынки глазеют, как аистята, впервые выведенные из гнезда на пробный полет. А вдруг они без родителей не прокормятся и споткнутся где-нибудь в пути? Андрюс косится исподлобья, Симас отвернулся. Может, прячет кузнец слезу от отца, от острого на язык Йонаса? Его вины тут меньше всего, ни на кого из братьев он руки не поднимал. Ему хорошо у отца под крылышком, любит он запах сосновых досок в его мастерской…

Йонас ухмыляется. Он понимает и предугадывает поступки отца. Йонас старика знает лучше, чем самого себя. Замахнись на него сейчас отец топором, Йонас не шелохнется: по отцовым глазам читает все его мысли.

— А кому козий хвост достанется? — не выдерживает Йонас.

— Молчи! — обрывает мастер. — Плохие шутки! Сердце у меня ноет… дети… дети!

— Не надо… — ударяется в слезы мать.

— Папа, хватит шутить! Мы с тобой и могилой делиться не будем — в одну… — И Йонас подходит ближе, забирает у Кризаса веревку, лопату. Зашевелился и Симас.

— Андрюс, — добродушно, беззлобно обращается Йонас, — твоя вина главная. Поди сюда. Захотел делиться — ты уже не наш. Симукас, мы с тобой заодно!

— Мне не надо, — машет рукой Андрюс.

— Так что ж, портной, придется тебе сводить всех. Просил я тебя раскроить, теперь понадобится сшивать.

— Ведь знаешь — латать я привычен, — говорит Кризас. — Ксендзовские штаны счастье приносят. Если у нас согласье — отведет бог и ненастье. Но пока что не мешало бы горло промочить.

— Пришел на подмогу — просто так не уйдешь, ей-богу! Если по-хорошему — да будет это в последний раз! Андрюс, обними брата. Полижитесь, телятки. Ну, живее, чего стоишь, или кол проглотил?! Чтобы больше не было в доме ни господ, ни холуев! Вот, вот так! Еще раз — вот эдак!

Сам мастер толкает друг к другу медлительных волов, они даже лбами стукаются. Йонас первый по-медвежьи лапает Андрюса и приговаривает:

— Мягонький ты, будто девка… Ладно, я не сержусь… Помни, Андрюкас, уложил бы я тебя вот этой рукой…

— Опять! — кричит мастер.

— Ничего, пусть обнюхаются, — успокаивает Кризас.

Братья и старики возвращаются домой веселые и примиренные, и весело, по-братски звучит их беседа.

В воскресенье после обеда никаких дел нет, дома будешь торчать — только рассоришься, разругаешься. Узкополосникам и бобылям лошадей кормить и быков поить не надо. Одну козу вдесятером тоже не пасут. Молот, рубанок и игла отдыхают до понедельника. Если на дворе весна, Кризас наряжается в бархатный пиджак, натягивает пестрые холщовые носки, завязывая их поверх брюк веревочкой, обувает легкие башмаки, нахлобучивает широкополую рыжую шляпу и, словно масленок, вырастает у мастеровых дверей.

— Мастерок-молоток, тук-тук! Пойдем?

— Куда?

— Туда, где нас нет. Разве кукушку послушать не хочешь?

Мастера упрашивать не приходится, если только он в добром здравии. Но если и прихворнул — выйдет в поле и тут же выздоровеет. Иногда приятели сворачивают в лесок, переваливают через Лосиную гору, огибают поместье и возвращаются по деревне. Каждую весну хоть раз посещают они Ерузалим, как прозвали люди долину с семью голыми холмами, и забираются посидеть на Чертову слезу — большой валун, водруженный неведомыми силами на самый высокий из этих холмов. Отсюда они всласть пощиплют глазами траву с дальних лугов, порыбачат в бегущем внизу быстром ручье, на берегах которого, густо заросших зеленью, сотни соловьев призывают Юргутиса побыстрее браться за дело — запрягать, погонять, ехать; а если захочется вдосталь подышать — заберутся старики в молодой березняк.

Бредут портной с мастером неторопливо, постукивая палками о землю, прислушиваясь, как она звенит, ковыряются в каждой зазеленевшей кочке, поглаживают каждое придорожное дерево, обсуждают, сколько ему лет, да когда оно было еще маленьким прутиком, да какие воспоминания вызывает вот этот мостик. Мастер всегда шествует первым, закинув руки за спину, чуть наклонившись вперед, выставив подбородок, словно борется он с сильным ветром, а портной идет, как бы упираясь, откинувшись назад, словно его кто за шкирку тащит; ухватившись правой рукой за лацкан пиджака, высоко поднимает длинные, кривые ноги. Вот они оба поравнялись и ковыляют рядом Как будто в телегу их впрягли: мастер тянет изо всех сил, а Кризас, словно на него впервые хомут надели, семенит. Мастер останавливается, стучит посохом по земле и выковыривает согнутый гвоздь. Осколок ли стекла, лезвие ножа или кусочек проволоки найдет он — сдунет пыль, оботрет и в карман спрячет. Карманы у него набиты всякой ерундой, вечно раздуты, обвисают, как козье вымя. Находки всегда пригодятся мастеру: если не для себя, так хоть повстречавшихся в пути ребятишек одарить. Потрет он стеклышко о рукав, посмотрит и сунет малышу:

— На тебе зеркальце. Прижмись носом — станет два.

Всякой найденной, выколупанной вещичке мастер придает особое значение: поднеся к глазам, вертит, разглядывает с большой любовью: вот та старинная, а эта, со времен восстания 1831 года, красиво переливается.

Кризас тоже копается в земле, носком башмака пинает камень, зная слабость своего приятеля, поддразнивает:

— Цып-цып-цып, что я вижу! Ой-оп, нашел горшок с золотом!

— Подковы с борова! — но мастер не выдерживает и подходит. Этого и следовало ожидать— врет Кризас: притиснул посохом всего-навсего огромного жука. Жук пытается вырваться, во все стороны усами вертит.

— О, какой жучище! Видать, настоятель Жукова прихода. Ну, улепетывай! — отпускает его Кризас. — Кто ихнюю жизнь знает, может, и он отец — ребятишки есть. Прибежит домой и давай рассказывать: великан бревном меня придавил. Ох, запрыгают на радостях детишки, что папа в живых остался! — И Кризас радуется, будто совершил очень доброе дело или придумал занятную историю для собственного увеселения. Потом многозначительно — Говорят, у жука разума нет… Откуда мы знаем, что нет? Миллионы лет назад кем я был? Жуком.

Мастер останавливается и глядит на Кризаса. И впрямь портной похож на огромного, двуногого жука. Стало быть, миллионы лет назад Кризас мог быть гораздо меньшего роста,

— Червяки, мошкара, вот и мотылек — природа. Мы — природа!.. — портной твердит это слово, будто обладает оно колдовской силой.

Так два мечтателя углубляются в философские дебри, выволакивают оттуда всяких кузнечиков, лягушек, рассуждают о зарождении жизни на земле и завершают все астрономией. Услышь в такие минуты Кризаса ксендз или богомолка — лежать бы ему на неосвященном кладбище. Язык у него становится острым, говорит он как по писаному. Мастер все же склонен верить, что его праотец Адам был из глины вылеплен. У портного нет никакого чувства собственного достоинства: и травы, и деревья, и жуков валит он в одну кучу, и все это для него природа! Словно это единственное его оружие, его войско, которое он насылает на мастера. Вот уже полчаса, как портной припер мастера к иве.