Братья сцепились не на шутку, приплясывают, как петушки, с разбегу наскакивают друг на друга, толкутся у стенки. Кулаки работают, словно увесистые молоты, руки вскидываются, как весла. Не один день косились друг на друга, перебрасывались обидными словами, долго грызлись — все это должно было кончиться жаркой схваткой…
Йонас чувствует свой долг перед семьей: он больше остальных помогает дому и не позволит белоручке дармоедничать, бока отлеживать. А Андрюс ненавидит назойливого, неряшливого Йонаса с его раздутой губой, его командирский тон, его вечную песенку про работу.
На драчунов сразу набрасываются отец и мать. Ухватив недоструганную дощечку, мастер врывается в середину. Кажется, он вдвое меньше своих сыновей, но его сильные руки отбрасывают драчунов в стороны. Седые волосы, как пена, падают старику на глаза, он разнимает сыновей — двух разъяренных, толстокожих, мстительных быков, загоняя их в разные углы и глухо, чуть слышно, еле сдерживаясь, словно выбирая, кого бы протянуть деревяшкой, с презрением говорит:
— Я вам рога поотрубаю, волы неотесанные! Будут они мой дом в корчму превращать! Я вам…
— Корчму! Хватит ему бездельничать, дрыхнет до обеда, все, что повкуснее, сожрет. Если, отец, не можешь — я сам с ним справлюсь. Не пойдет сегодня работать — так и жрать не получит. А если вы ему еще раз волю дадите — так и знайте, я тоже работать не стану.
Йонас собирается уходить. Спесиво, как и подобает белоручке, красавчику, Андрюс отзывается из своего угла:
— Ты мне кто — отец?! Где-где, а у тебя холуем не буду… Йонке-монке!
— Обзывайся, а свое получил. Зубы пересчитай, может, не все на месте. Графское отродье!
— Цыц, индюки. Андрюс, будешь работать! Кончилась гулянка, — кричит мастер. — Слышишь — будешь! Будешь!
— Не буду я ради каши… вот…
— Будешь, собака! — еще громче прежнего орет мастер. — Сейчас я тебя травой вонючкой накормлю!
— Ах, господи, дожила я… Сынок, ты только не перечь, не гневи бога, — причитает мать. — Почему ты такой колючий, в кого ты уродился?
— Пускай мне мою долю выделят, и только меня видали, — говорит Андрюс, хватая дрожащей рукой тросточку.
— Поделю я твою морду на четыре доли! Марш в поместье!
Кажется, Йонаса давно уж и в помине нет, но вот его мясистое лицо опять просовывается в дверь:
— Давай делиться. Нам с Сима сом бояться нечего. А ты пологой тряпки и той не получишь.
— Йонас, ты тоже марш на работу, нечего тут прыгать, найдутся и посильнее тебя. Напишу завещание — каждому по батогу.
— А я говорю — не пойду, пока графчик с папой не отправится. Нарочно буду сидеть и ждать.
— А если я тебя по мягкому месту, да еще сверху солью посыплю, а? Кто тут хозяин — ты или я? Катись отсюда подобру-поздорову!
Угрожающий дому мастера паводок кое-как спадает, но к обеду снова поднимается выше прежнего, когда вернувшимся с работы братьям приходится хлебать незабеленный суп и когда они по материнским отговоркам догадываются, что молоко вылакал двуногий кот.
* * *
Портной Кризостимас, уткнувшись носом в окно, продевает нитку в иголку. Еще издали замечает торопящегося Девейку. Мастер то исчезает на повороте тропинки, то снова из-за плетней показывается его седая голова. Портной распахивает окошко:
— Куда топаешь?
— Топаю к Топтыгину.
— У Топтыгина матушка зла, обдерут там тебя как козла!
Но сегодня мастеру не до шуток. Утомился его язык. Девейка останавливается в дверях портного, берется руками за косяк, и видно, как тяжело вздымается его голая грудь.
— Чего раскис? По табачку скучаешь или с детьми не совладаешь?
Девейка невесел. Это отлично видит портной. Мастер садится недалеко от Кризаса, берет ножницы и режет воздух. Молчит.
— Отгадал, — произносит наконец мастер и поднимает голову. — Время у тебя найдется?
— Время — не бремя. Пришел на пиво звать — тогда мне некогда спать, а если помощь нужна — пусть идет с тобой сатана: я ксендзу штаны латаю.
— Ты меня не смеши, я нынче сердитый. Еще и тебя отлуплю. Бодаются мои бычки. Бери бечевку — пойдем.
— Ты что — бочку браги выхлебал? Кого будешь бечевкой вязать? Взбесился кто?
— Сейчас все поймешь. Если я их нынче не разниму, они мне глотку перегрызут. Вот это вырастил я сынков, портной, вот дождался — места им мало, кидаются, словно лягушки на косу! На старости лет придется у тебя пристанища просить!
Рассказывает мастер приятелю, жалуется, сердится. Кризас слушает, положив ксендзовские штаны на колени. Он пытается переубедить мастера:
— А ремешком ты их не можешь отлупцевать? Еще и в такие годы ремень — подходящее снадобье. — Кризас обещает прийти и прочесть им нотацию, но мастер непреклонен. Он решил: разделит хозяйство, отгородит сыновей, а себе назначит «пожизненную».
Портному все это кажется довольно удачной шуткой, которая все равно кончится общей потехой. А Девейке отказать трудно, ибо не только в иглах да ножницах, но и в землемерных делах Кризас разбирается и уже несколько раз делил землю.
— Без нотариуса и печати не обойтись.
— Я сам буду за нотариуса, не тревожься. Мой кулак — лучшая печать, — с размаху бьет мастер.
Участок у Девейки не бог весть какой, не из тех, которые делят. Посчастливься старушке нарожать с дюжину сыновей — им на мастеровой землице как раз пришлось бы по могиле, да еще так, что братья друг в дружку ногами упирались бы.
Мастер хочет произвести раздел безотлагательно. Портной с бечевкой шагает от большака к избе. Девейка — за ним следом. Мать никак не сообразит, что там ищут старики; стоит она у домика на приступке, высоко подвернув подол. Не впервой отцу всякая блажь в голову лезет: то проснувшись ночью начинает бредить, что хорошо было бы переселиться на Лосиную гору и там на самой макушке выстроить избу, то он собирается покупать судно и торговать корюшкой. Может, и теперь после домашних неурядиц мозги у него тиной покрылись? Может, задумал начать тяжбу с соседями из-за меж?
Мать по тропинке спускается вниз, робко подходит и испуганно спрашивает портного, вгоняющего кол на том самом месте, где в прошлом году мастер собирался поставить крест в честь святого Изидора:
— Кризас, что это будет?
— Сам толком не знаю. Попросил разделить.
— Отец, — кричит старушка, прижимая локти к тощим бокам, стискивая кулаки, задирая подбородок, — что с тобой? Спятил? Отец!
Отец будто и не слышит. Он разговаривает только с Кризасом. Старушка накидывается на портного, вырывает у него приготовленный кол, забрасывает в картофельную ботву, бежит к другим колышкам, все подряд выворачивает, разбрасывает. Никогда еще не видел Кризас эту медлительную женщину такой проворной и разъяренной.
Он только приседает, руками размахивает, будто на скрипке играет.
— Баба, ты тут не пыли, я тебя не боюсь, — говорит мастер. — Еще почирикай, созовешь весь приход на кошкины поминки!
Баба не унимается. Она бредет по хлипкой ботве, грозится мужу, обещает выжечь ему глаза, вызвать урядника, сослать мастера в Сибирь. Вскоре из своих маленьких домишек, как из скворешников, вылезают соседи, глазеют издали, прислушиваются, что это там у мастера? Ей только того и надо, ей лишь бы осрамить мужа перед всем Паграмантисом.
— Слепец, ступай домой! Бестолочь!
— Мерь! — понукает мастер портного, натягивая бечеву. — Баба свидетелей вдоволь назвала. Эй, горшеня! — машет он рукой соседу, — вышел царский указ про земельный передел. На твоем наделе фабрику богомолок выстроят!
— Из девок-вековух будут лапти плести! — добавляет Кризас. Дело, кажется, уже оборачивается веселой стороной. Шутки и выкрики заставляют усомниться даже Аготу: всерьез ли старик все это делает? Старушка только глазеет и больше не мешает землемерам продолжить начатый дележ.
Тут на большаке появляется Йонас. Взлохмаченный, без картуза, засунув руки в карманы, петляет он вдоль заборов, пошатываясь как пьяный. Спускается по тропинке мимо кузницы и Симас, никак не может понять, что там у них на огороде творится. Одного только Андрюса не видать. Но вот и он, без тросточки, без праздничных брюк, как и остальные братья… Все трое словно сговорились… Что родители и оба брата видят, удивляет их больше, чем снежная буря в разгар лета: несет графчик не зонтик поповны Надежды, а бревно. От непривычного Андрюсовского вида отец немеет: есть же у красавчика сила, не только местечковых барышень поднять может, но и балки Андрюс скидывает колоду к забору; не носовым платком, а ладонью утирает со лба пот, и отцу все это крепко нравится. Он готов прекратить бы комедию, но, скрывая растущую радость, зовет детей:
