— Мастер, будем печь ломать! — покрикивают танцоры. — Черт рогатый тебе, что ли, такой Арарат отгрохал?

Наелись все, напились, и пустеет изба. Кризас, пиликая на своей скрипочке, словно чародей, выводит молодых и старых на двор. Девейкин порог невысокий — не отпуская рук, пары в танце шагают через пего, сворачивают за угол и кружатся посреди двора.

Там, под цветущей липой, становится Кризас, тряся длинными космами и притопывая в такт ногой. В предклети усаживаются старшие во главе с Адамом из рая, а на отдельном плетеном кресле — молодая пара. Девушки и мужчины выносят скамьи. Кто притомился в танце, присаживается тут же на пригорке. Далеко разносятся музыка и песни: по ту сторону реки, где пересекаются дороги двух приходов, останавливаются проезжие. Один за другим сворачивают к реке два воза, и видать, как, забредая по колено в воду, пьют лошади. Проходит добрый час, а подводы все не трогаются, все прислушиваются сидящие на них люди. До вечера еще далеко, и медленно вытягиваются тени от бедняцких лачуг.

Симас смелеет. Его подзадоривают и пиво, и несмолкающие песни баб, которые всем гуртом неотступно дразнят его. Раскрасневшись, станцевал он польку и теперь каждую минуту шепчет что-то на ухо молодой. Наклонившись к своей жене, крутит пуговицу ее блузки. Упадет на голову молодой липовый цвет, сбитый птицей или пчелой, — она смеется. И на эту радость снохи, даже сами не понимая почему, тем же отвечают родители, родичи. Кажется, они мысленно нашептывают молодым: «И мы такими были…»

— Разойдись, мелюзга, мастер танцевать будет! — провозглашает музыкант.

В бабьей толпе ловит Девейка свою половину, которая причитает, что устала, попризабыла, не сумеет по-новомодному. Подергивая плечами, подмигивая гостям, разминая ноги, каблуком щелкая себя по заду, ведет мастер за руку матушку. Йонас, наклонив голову, любовно поглядывает на старичков; остальные становятся полукругом. Старушка, будто помолодев, смущенно кладет сухонькие руки на плечи мужу. Она уже заранее притопывает на месте, чтобы не ловить такт, когда мастер закружит ее. Только повернется танцор — матушка потешно выпячивает зад, упирается головой мужу в грудь. Кризас пиликает старинную мелодию, которая отлично подходит к этому танцу, напоминающему танец двух хромых. Он еще и песенкой помогает:

Мастер, словно поджариваемый на огне козел, подпрыгивает все выше, припадает на колено, вертится на одной ноге; несколько раз усаживает старушку на землю, опять поднимает и кружит, подзадоривая Кризаса:

— Быстрее не можешь? Поддай жару!

Трясется голова у старушки, кажется, вот-вот оторвется: косынка совсем сползла с седых волос, однако мастер не унимается — показывает, как танцевали в старину:

— Что, лапоть еще огня не высек? Жару]

И вот, когда мастер уже почти загнал свою старушку, скрипочка внезапно умолкает. Расступается полукруг зевак, слышатся крики, визг, опрокидываются скамьи, с предклети встают старики, словно во двор вбежал волк или в толпу ворвался вихрь и раскидывает всех, как снопы.

Подбежав поближе, люди видят осевшего с разинутым ртом Кризаса. Чувств он лишился, или быстрая чума свалила — почернел весь. Закапывайте в землю, тащите воду, качайте, может очухается! Какая у портного большая голова! Кто ж ее так раздул?

— Чума, чума!

Не хватало еще одного развлечения дому мастера — на голову портному опустился пчелиный рой. Многие видели только, как черное облачко с добрую шапку вылетело из-за крыши клети. В одно мгновение пчелы облепили космы музыканта.

— Воды несите!

— Веник! Веник с листьями!.. Сюда, сюда!

— Дымком бы покурить!

Как только Кризас поднимается с земли, все бросаются от него врассыпную.

— Ради бога, швец, только уж ты не шевелись! — кричит Раяускас.

— Пасечник, это ты их в кармане привез!

Как только большинство пчел переползает с лица Кризаса на голову и он уже может раскрыть рот, портной, сложив молитвенно руки, кричит:

— Добренькие пчелки, не кусайте!

— Господи, живьем заедят! Да делайте же вы что-нибудь..

— Не суетись! Швец еще жив!

— Ой, кусаются божьи твари!

Шум стоит на дворе, как на ярмарке, — одни советуют портному не дышать, другие — прыгать в пруд, бабы ищут святую водицу. Кризас, выставив руки, словно слепой, крутится возле липы: подайте ему скрипочку, он сыграет, подайте трубку — он угостит табачком пчелиную матку.

— Ай, больно!

— Живей решето! — приказывает пчеловод Адомас.

— Не дам голову резать! Я тебе не ветка! — отбивается портной от приближающегося Адомаса, вооружившегося гусиным крылом и решетом.

Стоящие поближе слышат спокойное гудение роя.

Раяускас велит кому-нибудь быстрее садиться в его повозку и гнать в Антиненай к Катилюсу, которому пчеловод только вчера вернул два пустых улья. Вожжи берет Йонас.

— Йонукас, проси от меня, я знаю — у него лишние. Расскажи ему, какое тут чудо! — и, накрыв своей бородой голову Кризаса, Адомас стряхивает с нее пчел голыми руками, будто мыльную пену.

Громко обсуждает мастеровой люд редкостный случай. Что побудило пчел на такое, как это угораздило их опуститься не на липу, не на другой двор, а обязательно в самый день свадьбы прямо на космы музыканта? Они гадают, предсказывают, только не войну, не голод, как обычно, когда увидят в небе светящиеся столбы или зарево, а счастье и удачу дому мастера.

Пчелиный венок приносит Кризасу громкую славу. Слух об этом происшествии быстро разносится по всему Паграмантису. По правде, рой должен принадлежать портному, но он добровольно уступает его молодым. Пусть с сегодняшнего дня пчелиное единство послужит юной паре примером, пусть с каждым годом умножается их род. И пусть жизнь у молодых будет такая же сладкая, как тот мед, который они найдут в сотах!

Сношенька для Девейкиного дома что солнышко: и греет, и светит. И мастерово жилище теперь выше, просторнее: молодые женские руки откопали из-под мусора порог, подмели углы, окошки; тут сношенька повесила привезенный рушник, застлала постели братьев пестрыми покрывалами, там принялась наводить порядок в палисаднике. Меньше стало в семье споров, дрязг. Йонас больше не хватает Андрюса за горло, да и Андрюс совсем переменился: словно смекнув, что лежа на печи не спечешь калачей, начал раньше вставать и уже целый месяц учится на органиста. Чеботарем отцу не удалось его сделать, от каменщика Андрюс удрал через пару дней, зато органист уже который раз при встрече с мастером похваливает сына:

— Есть у него голос!

Радуется в душе мастер, но людям говорит:

— Авось, на худой конец хотя бы кожемяка из певца выйдет.

Сношенькина стряпня тоже сближает домочадцев. Чуть только завтрак или обед — нету свободной ложки за столом: причмокивают языки, приплясывают клецки. Мастеровы уста возносят хвалу похлебке, гороховой каше и колбасам. Случается, старик даже впросак попадает: сегодня ужин готовила матушка, а отец, облизываясь, воздает хвалу снохе.

Мастер и Йонас как будто ревнуют сношеньку друг к другу и втайне соревнуются, стараясь угодить ей. Нужно что перетащить, поднять — оба хватаются. Сношенька в костел — один чернит ей сажей башмачки, другой за нее воду приносит. Только Симас, словно облагодетельствовал семью одной своей женитьбой, стал еще неповоротливей, необщительней, молчаливей. Приходит из кузницы, садится возле жены и:

— Высохли уже мои портянки? — Или того лучше — Видать, зачастит теперь легулярно дождь…

Все его любовные слова — про перемены погоды, про то, что теперь в кузнице «легулярно» есть работа и скоро лошадей станут подковывать не иначе как зимцовыми гвоздями. Который раз поминает Симас зимцовые гвозди, а никто в семье не знает, что это такое, и думается мастеру — хорошо бы перестать сынку стенку протирать, прижался бы к своей женушке, утешил бы ее сердечко. Но и то большое событие, если Симас буркнет жене что-нибудь о подковных гвоздях. Чаще всего в часы досуга сидит он словно кол проглотил, и, кроме ровного, вгоняющего в сон посапывания, ничего от него не услышишь.