— Что ты ногами не шевелишь, Пранклин? — оборачивается борода, медная от заходящего солнца.

Кризас забирается на задок повозки. Некоторое время они трясутся молча, но вскоре в воздухе начинают двигаться их посохи и руки.

Все говорят, что пора Довейке оженить одного из своих жеребцов. Давно требуется матери в подмогу женская рука. Каждому, переступившему порог дома Девейки, говорят об этом заросшие углы, засиженные мухами окошки, свисающая с потолка и цепляющаяся за нос паутина. Как-никак — все же четыре мужика! Поспевай каждому одежду залатать, каждого обстирать, накормить, каждому постель постелить. Только вчера надели чистые рубахи, вымыли головы, а сегодня опять как цыгане. А к тому же, где стояли, там и бросили, где сидели, тесали, стругали — там куча. Ходишь за ними с утра до ночи, собираешь по щепочке, не успеешь передохнуть — опять горы мусора. Не тот возраст у матушки, чтобы повсюду поспевать. И глаза у нее уже не такие светлые как бывало. Жалуется, что не узнает, кто по дороге идет: видит — мельтешит, но человек или скотина не скажет. Бее чаще какой-нибудь изъян и в старухиной стряпне: то пересолено, пережарено, то с землицей похрустывает на зубах Каждодневный гость в похлебке старушки— муха, сверчок. Только подаст на стол — торопись спасать утопающего в миске усача, поглядывай, как барахтается невинная божья тварь.

— Мать, зачем все в одну кучу валишь? Подала бы сперва свекольник, а уж потом мушиное мясо. — Мастер ложкой выгребает утопленницу и бросает к стенке, чтобы подсохла.

Хочешь того или нет, а приходится поднимать вопрос о снохе. Но не так-то легко его поднять. Сразу сынки начинают фыркать, друг на дружку валить: ты первый женись, ты!

Садится к столу мастер, за завтраком почти ничего не евший, и говорит:

— Маменька, кишка кишку гложет. Может, чего подашь?

— А что ж подавать как не клецки.

Мастер заранее распускает ремень, чтобы клецкам вольготнее было перекатываться, ибо очень он это блюдо любит. Спасибо клецкам, только ими жена его при себе и удержала. Взяв ложку, отец тюкает ею по лбу Йонаса:

— Новинка!

— Жареный хорек! — и тут — не будь он Йонас — не теряется сын.

Скажите, что такое: то ли все уж так насытились, то ли старуха без подливы клецки подала: Симас икает, вращает белками, а Йонас воду лакает. По всему чувствуешь, что перед приходом мастера сыновья друг с другом поцапались. У старухи еще и сейчас дрожит нижняя губа.

Проглатывает отец первую клецку размером с добрую лягушку: нельзя сказать, что очень вкусно, но аппетит приходит во время еды. Пытается разделаться с другой — клецка, словно живая, карабкается назад. Мастер третьей толкает вторую, но обе клецки сражаются в глотке.

— Ку-ку-и-ик! — всем телом вскидывается мастер. Хочет слово вымолвить и не может: — Ку-ку-и-ик!

Услышав кукованье мастера, отзывается из угла вторая кукушка, Симас. То один — ку-ку, то другой — ку-ку-и-ик. Старушка шлепает постолами и, совсем ослепнув, вместо жира опять плеснула в миску какую-то замазку.

— К таким ку-ку, — кукует старик, — к таким клецкам, мамочка, затепли погребальную свечу. Обалдела! — швыряет он ложку, выпучив глаза, и вырывает из рук у Йонаса воду. — Мыла ты в них нахлюпала, что ли?!

Все икающие восстают против старушкиного угощения. Старушка упирается, что домочадцы избаловались, что Андрюс только понюхал и ни одной клецки не съел, что ее стряпня им уже не нравится…

— Довольно, маменька! Твори молитву, чтобы все в живых остались. Набили животы сверчками, насытились мухами, а вареное мыло нам ни к чему.

Так и осталось бы тайной, из чего маменька сготовила клецки, от которых вся семья три дня питалась одной только водой, если бы Девейка не хватился своего столярного клея.

День маменькиных клецок в доме мастера выдался довольно бурный. Не в силах устоять против всей четверки, мать отступает в свою постельку и прячет голову под всякие тряпки. Мужчины вскоре слышат ее всхлипывания.

— Ничего не поделаешь! — заключает отец: —Трех боровов держать не стану. Одному надо клыки ломать. Слышите, чтоб до пасхи была пне сноха.

Симас, которому женитьба представляется самым печальным делом, старается незаметно улизнуть за дверь. Он знает: опять все свалят на его плечи, как уже не раз бывало.

— Куда ты, святой отец, не обедню ли служить? — останавливает Симаса отец. — Нигде не горит. Вернись, тебе сказано.

— Вот, Симукасу уже пора. Шея у него крепкая — сможет баба верхом ездить, — заявляет Йонас. — Он самый старший — пусть выберет себе золушку… за печкой места хватает.

— Ты бы, жеребец, не ржал. Пора и тебе ноги спутать, — отзывается отец.

— Еще тот не родился, кто мне ноги спутает.

— Ты мне… вот сюда… подуй! — только теперь огрызается медлительный Симас.

— У мехов стоишь, если надо, сам себе и поддувай! — не остается в долгу Йонас.

— Ша! — унимает отец. — Жеребцы! Спутаю я вас! Вот так сынки — баб боятся. Знайте, больше в своем доме ксендзовскую семинарию держать не стану. Попрошу, чтобы мать вам месяц не стирала, не варила, погляжу, что запоете.

— Невелика беда. Я от этого не сдохну. Так что ж это, тятенька, за закон, что хочу я или нет, а должен жениться, чтоб моя жена этих двух верзил обстирывала!.. Если всерьез, тогда я так скажу: пускай всяк о себе позаботится — вот!

— Краснобай, — выкрикивает мастер, — ты такую захотел, чтобы мы ее на руках носили?

— Пока что, отец, не желаю ни такой, ни этакой. Придет пора, захочу — раз-два и будет.

— Где только собачья свадьба соберется — ты самый первый — гав-гав! К Телкснисовой девке в клеть дорогу без понукания находишь. Ну, ну, далеко ли до беды.

— А наверно, отец, у тебя та клеть все из головы не выходит, где ты в молодости под фундамент залез и пол поднял? К этой Думицеле…

Мастер поднимает кулак:

— Молчать! Сейчас зубы пересчитаю. Чтоб знал, как с отцом разговаривать!

— Да зачем из-за таких пустяков шуметь! Могу папе и по-хорошему уступить…

— Чего уступить? Что ты хрюкаешь?

— Зубов парочку… — тихо бормочет Йонас, отодвигаясь подальше к стенке, чтобы не дотянулась рука старика, тяжесть которой парень уже не раз испытал.

— И теми зубами тебя сжую, которые у меня остались, — уже спокойно говорит мастер. Поворачивается он в ту сторону, откуда слышится шуршание волочащейся по полу юбки. — Мать, раз все хорошо кончилось, так и ладно. Забудем про клецки. Поди сюда, решим, которого борова резать.

Одновременно в одну дверь заходит Андрюс, а в другую, из каморки, мать.

— А вот жених. Не придется и жребий тянуть. От поповны Надежды припопился… высокоблагородие!

Андрюс, засунув руки в карманы брюк, горделиво задрав подбородок, не считая нужным огрызаться на уколы Йонаса, распустив словно индюк, откинутые назад полы пиджака, источая запах духовитого мыльца, отступает в свой угол. Там, в каморке, графчик чувствует себя безопаснее.

— Ты не косись, — говорит отец Андрюсу, — слушай, что мы порешим.

— Э, — машет рукой щеголь, показывая, что его вовсе не интересуют разговоры домашних.

— Чего там с этим графчиком… лучше всего его в аптеку пристроить — к мазям. Ох, там для него мыльца всякие, порошки — торговал бы себе. Привык к легкой работе, да чтоб все ему кашку манную… Симаса в монахи — не трубокур, не бражник. На что ему девка или кузница: как молотом бам, так все — во имя отца и сына…

— Вот тебе — бам, — мастер дает Йонасу щелчок по лбу. — А ты кто такой? Мелешь за десятерых! Как только этот твой кусок мяса не устанет? В другой раз высунешь, я сразу ножом чирк — и пополам!

— Э, еще и мне останется.

— С кем, отец, воюешь, разве такого переговоришь, — старушка вытирает нос.

— Симас, не зевай, больше клецек не получишь. Говори, подойдет тебе Кимантасова Эляна?

Йонас заливается хохотом. Мастер не понимает, что он дурного сказал. Чем не девка? Здоровая, работящая, да вдобавок непревзойденная песенница. Не раз слышал мастер, как она распевает у себя на огороде, а уж как на поминках затянет — сам покойник подмигивает.