— Да… — жалобно блеет Симас.

— Чего — да?

— Да ведь смеется отец, колченогая она, что вилы… нужна она мне!

Йонас покатывается пуще прежнего.

— Говорила я, что, если суждено мне дождаться, чтобы детки переженились, не найти сношеньки лучше, как Аляксова Пятрусе. Чего она только не умеет — и вязать, и ткать. Вот иду я намедни: «Слава Иисусу Христу…» Гляжу — Пятрусе. А богомольна! В костеле всегда первая.

— Глазки, как буравчики, щечки красные, а для мамы главное, что богомолка. Сивый да сивка — это упряжечка! — хлопает себя ладонью по колену Йонас. — С утра до вечера сможет вместе с Симасом молитвы лопотать. Вот и будет у нас своя обитель.

— Над Пятрусе не зубоскаль, и мне она по душе. А ты что запоешь, Симукас?

— Да.

— Опять — да!

— Да она, вроде нашей мамы, старая… недолго протянет. — Симас виновато улыбается и, отворачиваясь к стенке: — Дух от нее, что от шлеи… не желаю…

Надрывается и Андрюс за дверью. А в Йонаса будто ветер вселился — трясет его, дергает: нечасто Симас такой разговорчивый, так ловко сдачу дает, как сегодня.

— Вижу, не такой уж ты святоша! Не одну обнюхал, — еле сдерживает смех отец. — Найдем для тебя и с хорошим душком.

— Про таких графчика порасспросить. Интересно, как там Надежда — батюшкина дочка… — нарочно громко говорит Йонас, чтобы услышал Андрюс.

— Заткнись! — отзывается щеголь. — Дурак ты набитый!

— Ты там не хрюкай, боров. Повстречаю тебя с той девкой — уж я вас обвенчаю! — решительно предупреждает отец.

Так, переходя от смеха к ругани, от ругани опять к веселому разговору, Девейка с сыновьями перебирает всех девушек в деревне и в городке. От материных советов никакого толку: она все сулит богомолок или вековух, и даже отец часто соглашается с замечаниями Йонаса. Мастер в этих делах проявляет большой вкус и познания. Вместе с Йонасом они, будто гуску, перышко за перышком, до самой кожицы, ощипывают какую-нибудь Антосе. Эта хороша была бы, да не пойдет за бедняка. Другая тоже неплоха, но опять не для Симаса — ничего у нее за; зушой нет. Уж как ни кинь, а не годится сноху в пустой телеге привозить. Девейка вспоминает девчат, которых встречал у портного Кризаса или которых портной сватал. Йонас нарочно предлагает брагу завалящую вдову с пятью ребятишками::

— Какого тебе еще приданого? И самому никаких хлопот. Сразу на готовенькое!..

— А если насчет твоей Телксните потолковать? — предлагает отец. И кажется, что Симасу сразу полегчало, он даже дух переводит. Теперь мастер настаивает, чтобы Йонас женился, но тот, петляя, сбивает отца со следа и опять науськивает его на Симаса. Симас снова порывается улизнуть из дома, но мастер тащит кузнеца назад:

— Я не шучу. Ты хорошенько поразмысли…

— Ничего, отец, обнюхается Симукас!

У Девейки оплетают ворота травами. Изгородь уже увита пионами, украшена пестрыми бумажками. Видно, как от избы к избе стачками ходят люди. Те, кто постарше, идут степенно, то и дело останавливаясь, а подростки и ребятишки бегают наперегонки, путаются под ногами у старых дядюшек. Вот уже целая толпа баб и мужиков, словно согнанная ветром мошкара, взбирается на горку, скатывается вниз, бежит к большаку, где Девейка, не выпуская из зубов длинной нитки, на которую нанизаны цветы, растягивает ее во всю дину забора. В этом ему помогают соседи, сдабривая вой труд шутками, прибаутками давних времен. Настроение сегодня у мастера — лучше не бывает. Волосы у него, кажется, еще белее пены, а лицо румяное, как ягодка калины. Не отпускает он ребятишек, не угостив их заячьим квасом — поднимает за уши, хватает девчонок и сильными пальцами так буравит им бока, что те прямо извиваются.

Когда ворота завязаны и все приготовлено, на большаке выставляют стражу. Перекатываясь через канаву, ребятишки выбегают на дорогу, озираются и, чирикая, как воробьи, снова бросаются назад, к взрослым.

Подвод с невестиной стороны еще не видать. Но же прошел слух, что они собираются выезжать. Чем се еще заняться старикам, как не состязанием в шутках, в острословии с молодежью. Вот мастер вталкивает в горницу новоприбывшего соседа: «Ты не упирайся, Стонис, — говорит мастер горшечнику, пропихивая его в дверь, — пиво у меня не простое. Довольно ы бабам горшков навертел, сегодня сможешь бить».

Ведет он и других. Рыбак Шяшкутис не желает заходить, мол, и на дворе хорошо, но мастер берет его а ворот:

— И не думай! Уложу, как крота. Сколько тебе лет?

— Немало, пятьдесят с хвостиком.

— Что? Выходит, ты молокосос! Я уже семьдесят аз видел, как чибисы прилетают, — и, откашлявшись, оказывает зубы: — Найди хоть один гнилой — получишь золотой Глянь-ка, вот тут возьмись, — показывает мастер, какое у него во рту приданое, а сам хватает ладонь рыбака и стискивает ее. — Ну что, сладко?

— Цтоб ты распух пусти! — кричит Шяшкутис, встряхивая руку мастера, словно прилипшее раскаленное железо. Но мастер хватает рыбака поперек, вскидывает и, перетащив через порог, усаживает на пол, раздается смех. А как расшумелись ребятишки! И они отбегают, суют ручонки: «Дяденька, мне сожми!» Но как только мастер хочет схватить их, дети улепетывает во весь дух.

— Вот так-то, рыбак! Старое дерево, хоть и скрипит, а держится. А молодое возьми — хрусть и лежит.

— Отцепись ты, бесстыжий! Ну, каков у меня дед: созвал гостей и колошматит. Отцепись, — оттаскивает мужа Девейкене, — напился ты, что ли?

Обернувшись, мастер хватает и свою разнаряженную старуху, держащую в руках каравай: поднимает ее, крутит вокруг себя и усаживает на голову рыбаку.

Вскакивают из-за стола бабы угомонить разошедшегося мастера. А тот, румяный, довольный, снова цап кого-нибудь за подол. Каравай выкатился на середину избы, а сама Девейкене опирается на рыбака, пытаясь встать.

— Ты что ж это делаешь, брат рыбак? Ты же мою старуху лобызаешь! — Мастер нарочно сталкивает головами свою старуху с Шяшкутисом и все не дает им подняться.

Наконец он поднимает жену, обнимает ее и целует:

— Ой, до чего ж ты хороша, моя беззубушка. Ай-ай! — берет он ее за подбородок, потом ощупывает всю. — Уж не засунула ли ты за пазуху по караваю? Вот, как у молоденькой, с ума сойти! Мать, может, и нам сегодня ночью кровати сдвинуть? Рыбак, а что ты скажешь, мог бы я живую куколку выточить?

— Тебе мартовскую коску надо! Я уз говорил тебе, мастер, дубы выкорцовывать, цтоб тебя церти, уз я, казется, на цто силац, цтоб тебя — слеп на месте… — тарахтит Шяшкутис, что арба, скороговоркой. Если не унять — не будет конца его речи.

— Ха! Слыхала, мать, мне мартовская кошка требуется. Подбодрись. Стащу я с чердака зыбку, ой, стащу…

Старушка зажимает ему рот передником но без всякой злобы. Правда, нравится она мастеру, и который уже раз сегодня отец ищет глазами свою половину, в который раз, улучив момент, чмокает ее в руку, в увядшую щеку.

— Уймись, разве не видишь, тут дети малые, — бранится она. — Гостями бы занялся!

В избе множество мужиков и баб. Мастер садится со с Шяшкутисом; за стол, но тут же вскакивает, усаживает других, наводит порядок.

— Мать, ты так и будешь нас голодом морить? Что ж это за свадьба! Подавайте на стол хоть кошатину с бобами. Наливайте пива! Стонис, я вижу, и тебя надо немножечко помять, чего ты здесь застрял? Сюда! Кидай свою носогрейку! Хозяйка, куда помощницы запропастились, пускай на стол подают!

Бабы засуетились. Выбегают из-за стола соседки помогать другим на кухне. Шум и гул голосов все громче: заходят новые гости, которых рассаживает выскочивший из-за стола мастер. Скоро уже и сесть негде будет. С помощью мужчин Девейка приносит большую доску и кладет ее на два низеньких бочонка — получается скамья.

— Если занозу в зад вгоните — потанцуете и вытряхнете. Шлифуйте, гостюшки — стругать не придется. Девушки, вы на похороны собрались, что ли? Может, селедочной костью подавились, давайте палку, выковыряю, — где же ваша песня?