— Эй, свекор, а угостил ли ты селедкой? — перебивает одна из девушек.

— Вот, вот! Ни пивка, ни медку. Хоть бы горло промочить, — поддерживает, поправляя косынку, другая, более стеснительная, и вся заливается румянцем после своих слов.

Мастер снова выскакивает из-за стола. Пойдет он баб поторопить и сам похлопочет о пиве. Тем временем одна певунья толкает других в бок и, полузажмурившись, заводит:

Все женщины, кое-кто даже с младенцами на коленях, сидя плечо в плечо, кричат во весь голос. Они, словно куры, задрав головы, упиваясь песней, глотают стих за стихом. Окна распахнуты, и в избу залетают ласточки. Ветер раскачивает хлеба, уносит песню и останавливает проезжающих по большаку.

На столе появляются дымящиеся миски, тарелки с нарезанным пирогом. Продолжая петь, женщины встают, отходят от стола, мастер сквозь шум и гам что-то кричит гостям, сам подхватывает песню. На место женщин усаживаются мужики. Мастер возвращается, держа в одной руке большой жбан пива, в другой стаканы, и разливает.

Все еще больше оживляются, увидев, что хозяин разливает по стаканам самую что ни есть обыкновенную воду. Он, тоже немало удивленный, тычется носом в кувшин, пожимает плечами, но ему не дают и слово вымолвить: все кричат наперебой. Особенно тормошат мастера женщины:

— Что, свекор, не говорили мы разве, — не шипит, не пенится!

И снова все окружают старика:

— Уж вы не гневайтесь, соседушки, — унимает их мастер, — мерзкие бабы меня надули. Матушка, эдак ты моих гостей поить будешь? Мужики, чего лакеев ждать, — решительно заявляет мастер, — за мной, в горле пересохло!

Мужики собираются в сени спускать пиво. Мастер берет бочонок, выкатывает на свет. Шяшкутис, словно глашатай, сегодня везде первый, все: «Цтоб ты лопнул..» — только и лопочет. Теперь он, став на колени, теребит затычку, ударяя по ней ладонью со всех сторон.

— Слысись, — говорит он, — бродит. А чтоб тебя, как зивое! А — псе-псе…

— Бабы, живей ведерко! Ой, не это. Чего не в ту сторону глядишь! — кричит мастер.

Мужики сколько их тут есть, все стараются придержать затычку. Разбуженное пиво, почуяв свободный выход, в него и бросается. Затычка вылетает прямо в лоб рыбаку. Шяшкутис пробует удержать пиво, зажав отверстие ладонью, но этим лишь приводит в еще большую ярость живую жидкость. Она, пенясь, струями бьет между пальцами, обливая всех по очереди. Старики прыгают, толкают друг дружку, наперегонки пытаются спасти положение, а некоторые только себя облизывают, не зная, за что хвататься.

— Держи, бездельник!

— Подставляй ведерко!

— Уже все к чертям!

— Куда нос суешь! Сперва ведерко подавай! О, дьявол! — налегая на бочонок, как на свинью под ножом, сыплет словами горшечник, лицо забрызгано, борода в пене.

Шяшкутис, припав на колено возле бочонка, разинув рот, высунув язык, ловит струйки. Шум и гам мгновенно разносятся по всему дому. Вот разъяренное пиво унимается, с шумом падает в ведро, и пенистая шапка поднимается все выше. Старушка успевает подхватить наполненное ведро и вместо него подсовывает кувшин.

Только теперь старики начинают смеяться, рассевшись, где стояли, полы пиджаков мокрые, рукава хоть выжимай. Скажи-ка, вот это дьявольская сила, всех даже в пот бросило. Ну, и пиво! Похвал оно получает больше, чем рысистый жеребец. Кружка тонет в ведре, янтарный напиток, как воск, стекает по краям. Вспыхивает спор, кому выпить первую кружку.

— Тебе, мастер! Твоя работа!

Но мастер не соглашается. Сует кружку в лапы гончару.

— Благословение дому мастера! Сколько будет этих капель, чтоб столько было сынов и дочек! — Гончар выплескивает пиво на потолок, и мужики даже к стенке откидываются, прячась от сбегающих росинок. Остальное гончар выпивает единым духом, облизывает усы и широкой ладонью утирает рыжеватую бороду.

— Что, горшеня, благословил, и все в бороду! — давай еще налью. Ну как, нравится?

— Кунияк, — снизу, словно оттачивая косу, проводя по бороде рукой, весело заикается гончар. — А чтоб тебя — вот легло тут и шумит.

— Смотри, как бы кишки не лопнули! Погоди, от третьей кружки так зашумит, что в ногах заиграет! — Обхватив коленями ведро, мастер поочередно наливает в кувшины и в кружки соседям.

Будто невзначай, словно ничего не зная, забредают в сени все новые любопытные и, спохватившись, что здесь пьют, снова поворачивают к выходу, но разве мастер проявит такое невнимание или скупость. Одного он хватает за шиворот, другого за рукав, за полу, усаживает на свободное место, наливает в порожнюю посудину, уговаривает зря не трепать языком, но сам не умолкает.

Утирая слезы от смеха, разливая дрожащей рукой пиво, рассказывает мастер, как в молодости, кончив работу в хозяйстве Капочюса и наугощавшись на славу, хаживали они в Аркучяй к девке Лаужите, без которой горшене жизнь была не мила.

Рассказывает мастер, а гончар в подтверждение его слов только трясет, как козел, рыжей бородой: ведь никто не умеет так приукрасить, как Девейка. Чешет он языком, словно рубанком по сухой доске строгает: чем дальше, тем ровнее идет.

Кажется, будто в избе кто-то новый бочонок взорвал: вдруг поднимается шум, слышно шарканье ног. Дверь из кухни распахивается, и обоняние стариков дразнит запах жирной свинины. Через сени, где шумят старики, пробегают с криком ребятишки:

— Едут… вон, там!

— Врете, мелкота!

— Вон, возле мостика через Митуву!

Выкатываются старики, бросив выпивку, разговоры и шутки; выкатываются, кто с кружкой пива, кто с квартой, а мастер — с кувшином. Никто не смотрит, есть тропинка или нет: детвора дует прямо по огороду, бабы следом, иные даже не отняв младенцев от груди. На ворота и на ограду с обеих сторон налегли пацаны, кое-кто и верхом на изгороди сидит.

Улеглась пыль, и показалась повозка. Она разъезжается со встречной телегой, высокая, заманчиво пестрая. Думают, гадают гости, не зря ли они выскочили, однако горшеня бьется об заклад на сто рублей, что это его лошадь. А как же! Но поглядите, что за чертовщина: какое-то пугало взгромоздилось на оглобли и мутовкой подгоняет кобылу. Через плечо у пугала — белый рушник: приданое везет.

— Кризас, чертов швец! — грозится кулаком гончар. — Вот шельма! Говорил ему — поаккуратней с кобылой, жеребая ведь! Эй, эй! Не бей ногой скотинку, эй!

Поезжане приближаются к воротам. Их в повозке несколько — все мужчины, все разрядились кто как смог. На Гончаровой кобылке трусит портной, верхом на новый лад — ногами обхватил коняге шею, скрипчонку засунул под мышку. Шляпа у него украшена цветами, будто свадебный пирог.

— Эй, эй, поберегись, царскую казну везем! — размахивает Кризас руками, что крыльями Путь повозке преграждает нахлынувшая молодежь, а среди нее, словно белые одуванчики на зеленом лугу, седые головы стариков. Слышен хохот — это все над Кризасовыми шутками смеются.

Сколько раз портной с подручными пытается внезапно прорваться в ворота, столько раз женихова дружина отбивает нападение и поворачивает дышло в сторону. Ворота закрыты и липовым лыком завязаны. Только подарками, только острым языком перерубишь эти путы.

— Здорово живете, гостюшки! — хлопнув кулаком по шляпе, весело приветствует Кризас. — Кто вы такие — добрые люди или язычники? Кто у вас старшой, толстощекий или длиннорукий?

— Мы царского племени, наш род — от Ляксандры и Катри. А вы кто такие? Цыгане или язычники? — спрашивает сам мастер, не выпуская из рук кувшин с пивом.

— И мы не кошачьей породы, а купцы из Мазурского края. Там, — показывает скрипочкой Кризас, свешиваясь на круп лошади, — еще катится триста наших телег, с шелками да алмазами, и всем нужен ночлег. Но уедем отсель, если не будет из щучьего пуха постель. Говорите, не томите, примете или нет?