А солнце заходит. Последние дрожащие его лучи покидают землю. Только верхушки холмов да домик на дереве, в котором сидит сочинитель, еще сверкают, словно позолоченные.

Весел Кризас, хоть и грустную песню сложил. Выскакивает скворушка и окликает проезжающих по большаку:

— Колесо за колесом, за кобыльим хвостом!

— Весел ты сегодня, портной! — говорят ему проезжающие.

— Весел скворец, будто горю его конец!

Проходят мимо две девушки. Кризас и для них на скорую руку сочиняет:

— А как дальше, Кризутис?

— А я на копеечку сказал.

Видит Кризас — плетутся, придерживаясь за изгородь, двое пьяных. Знакомые или нет — в зубы смотреть не станешь, а хлестким словечком их тоже можно угостить:

Пьяницы кое-как останавливаются:

— Ты, свинья, прочь, не твое дело!

— Такое дело, что глотку твою водка проела!

— В м-морду хошь, а? Хошь, а?!

— Только «а» и затвердил, а до «бе» не докатил! — Кризас по голосу узнает пропойцу Какадаса, который намедни драл глотку, таскал по местечку портрет царя и всем приказывал шапки снимать. А дружок его, видно, тот самый Слункюс, что живет на объедки, перепадающие ему от царских властей за иудины лобзанья. Да, это они! Всякое сомнение пропадает, когда эти боровы начинают хрюкать:

— Дай ему, д-дай ему!

— Ай-ай, какие прыткие! Что ж вы дадите, если последние портки в корчме оставили?

Отстреливается Кризас меткими словечками, но видит, что забулдыги, отпустив забор, подбираются все ближе, шарят по земле, выковыривают булыжник. А в Паграмантисе за камнями далеко ходить не надо.

Перьый снаряд просвистел довольно близко — в двух вершках от Кризасова носа, а второй прошуршал в ветвях дерева. Черти рогатые, видно, нашли-таки груду булыжников! Швыряют камень за камнем с отвратительной руганью, и паграмантскому скворушке приходится оберегать голову от града булыжников. Но портной не прерывает свою песню. Пока бездельники подбирают камни, он уж и новый стих придумал:

Кажется, что портновские песенки весь хмель у пьяниц повыветрили: они с таким упорством обстреливают скворешню, что Кризас не поспевает и слова вымолвить, приходится ему затворять песенный ларец. Как бы там ни было, в плен сдаваться он и не помышляет. Лестницу портной нарочно не трогает. Пусть только сунутся — он стряхнет их, как лягушек в болото.

Шум всполошил соседей. Первыми спасать скворушку от хищных ястребов устремляются Йонас, сам Девейка и гончар. Их появление охлаждает пыл буянов. Мастер издали кричит:

— Слезай, Кризас, сними мерку на саван, а я погляжу, какой длины им гроб сколотить!

— Еще гроб им! Вали в канаву! — воинственно наступает горшеня, а за ним и Девейкины сыновья. Чувствуют пьянчуги, чем тут пахнет, перелезают через забор и, поддерживая друг дружку, улепетывают:

— Местечковые бьют!.. Местечковые!

Портной за работу недорого берет и к женщинам не пристает. Все хорошо знают: его работа славится. Умеет он угодить людям как никто другой, а особенно нет у него отбоя от девушек. Их всегда у него полно, так как Кризас заранее отгадывает их желания: тоненькая старается казаться кругленькой репкой, а толстушка мечтает о стройном стане. Для Кризаса все это так же просто, как для кузнеца вилы заострить. Не зря Кризас считается новомодным портным: в то время как иглы других швецов скитаются по всему приходу, Кризаса трудно уговорить оставить дом. Надо только поглядеть, как проворно вьется он вокруг девиц, как ласково водит рукой по стану, по бокам и все приговаривает, ровно бес искушает:

— Ах ты, моя лилия, вот красота какая! Только на окошко тебя вместо цветка!

Зовет портной девушек ласковыми именами: рутами, миртами, литовскими красотками. Которые помоложе — тех за щечку ущипнет, велит поскорее подрасти, кто постарше — пожелает поскорее чубатого или усатого дождаться, а старым девам — с надеждой не расставаться. Девушки называют его Кризулисом, Кризутисом, даже просто портным, но ни одна из них не смеет называть его дядей.

— Кризулис, — говорит ему девушка, — когда сватов ко мне пришлешь?

А он спрячется в свой горбик, как улитка в раковину:

— Год буду шить-обшивать, а потом — гостей на свадьбу созывать!

Был бы Кризас стройным, без корзины на спине, как он называет свой горб, может, в молодости осмелился бы уцепиться за чей-нибудь гребешок, но теперь — клюв уже притупился, крылышки примахались.

— Я с горбом своим, как с женой, — подшучивает над собой, невольно краснея, — вместе ложимся, вместе встаем. Хоть и хороша подружка, а вот тебе — на спине сидит. А раз есть у меня жена, зачем же еще одна?

Вот заходит к портному девушка, кругленькая — хоть поставь, хоть покати. А до чего смела! Все-то платья переворачивает, вертится, что, мол, кроите, что шьете? Приглядывается Кризас, не видывал ли он ее уже прежде? Должно быть, к ней еще пальцами не прикасался. А она — снимай мерку, через неделю на воскресенье сшей ей плащ. Если нет, она страшно рассердится.

— Да откуда ты, злюка? Не Амбрутите ли?

— Она самая.

— Скоро придешь на свадьбу звать?

— Да никто меня не берет, — печально отвечает девушка. — Приданое у меня маленькое…

— У вас там на равнине парней не проведешь на мякине, а такую, как ты, и без приданого возьмут. Вот, какая ты липочка! — обхватывает Кризас девичий стан.

И как только портной пальцами притронется, она все — хи-хи-хи. Все ей — ой, боюсь, ой, щекотно, ой, здесь не надо!

— Да почем ты знаешь, что не надо? — доказывает Кризас, еще раз прикладывая ту же нитку. — Ведь от моих пальцев не завянешь. Не вертись, носом не крути!

Уж точно без всякой надобности в третий раз снимает мерку портной. Нравится, наверно, Амбрутите: ловкость пальцев горбунка: стряхивает их с себя, вертится, от всей души смеется, что Кпизутис пугливый…

Подмастерье Доминикас даже рот разинул, глазеет, как Кризас к девушке ластится, и дядя, взяв его за нос, отводит в сторонку.

— Ты слюнки не глотай, — говорит ему. — Вот вырастет у тебя под носом щетина — тогда и наглядишься…

Записывает Кризас, какая у Амбрутите талия, какой длины рукава… И странное дело, пальцы с трудом мел удерживают. Словно совесть нечиста — пишет на стенке, болтает и опять забывает, сколько там в подмышках. Не бывало еще такого с Кризасом — заболел он от стой синички лихорадкой.

Выбегает Кризас поглядеть, не видать ли еще девушки на большаке, хотя уже давно умолк ее голос, уже давно она распрощалась. Возвращается, долго держит на коленях оставленную Амбрутите ткань. Видит Доминикелис, как дядюшка улыбается.

Кризас такой веселый, распевает про ветку калиновую, треплет подмастерьев за уши, к стиху стих подбирает, а вечером идет к мастеру и про что речь ни заведет-все к Амбрутите клонит. Такой бойкой девки Кризас еще не видал.