И зачем этот чудак смастерил себе насест и забрался туда с самой весны? Если б избы своей у него не было или будь он не в полном уме — тогда нечего и голову ломать, а теперь 1

Мастер тоже карабкается по лестнице к Кризасу, и неведомо, как они там вдвоем умещаются. Если увидишь, что сквозь щели скворешни клубится дым, как из овина, — так и знай, что это мастер трубочку покуривает.

Не раз уже Девейкина жена стаскивала мужа с лестницы за ноги, застигнув его в ту минуту, когда он лез к Кризасу.

— Из ума выжил! — кричит она. — Дите малое нашлось! Как раз в твоем возрасте по деревьям лазать, Расшибешься — не стану за тобой ходить.

— А я вот порхну на тебя да заклюю.

— Один дуралей нашелся, за ним и другой… ни то ни се — обезьяны! Над тобой уже люди смеются!

— Где это масло! У коровы меж ног? — огрызается мастер, но все же повинуется старушке и сползает по ступенькам вниз.

Но чуть недоглядела старуха, а отец уже сидит на приступочке у скворешни Кризаса — второй скворушка. А оттуда, недосягаемый, дразнит ее:

— Сливу хочешь? — Обломит сухую ветку и швырнет жене. — Ну-ка, дотянись до меня, еще и грушу дам!

Грозится женщина кулачком, ищет камушек или комок земли потверже, чтобы согнать негодника, попрекает, что он бездельничает, такой он да сякой.

— Эх, вот только языком тебе до меня и дотянуться..

А портной хихикает за спиной у мастера, науськивает друга продолжить занятную беседу со старухой.

Потом они забираются в гнездо. Хоть оба не из толстяков, а приходится стоять, чуть не упираясь друг в дружку животами. Если бы топнуть ногой посильнее — развалился бы Кризасов домик, но пока спокойно ходишь — он держится Одному тут с грехом пополам жить можно: окошко, скамья, столик длиной в шаг. На стенке вырезанный из книги портрет доктора Шлюпаса[4], еще и зайцы из букваря. Давно уже Кризас мечтал построить домик на пригорке или на дереве, а там в час досуга — взял перышко, поскреб затылок, и пиши песни, как Страздас[5]. Эх, была бы у портного сила да столько знаний, как у докторов, да еще если б грамматика не хромала, он бы такие песни сложил — холмы бы паграмантские засмеялись, булыжники б заплясали. И теперь Кризасу есть чем похвалиться, особенно описаниями паграмантских девиц, песней про ощипанного воробья, в котором всякий узнает высмеянного Кризасом волостного писаря. Крепки стихи и про попа, про урядника, за которые, считает мастер, Кризаса запросто прокатили бы до Сибири. Здорово достается в этих стихах всему братству царских начальников. Есть у Кризаса и печальные сочинения — про отрубленную солдатскую руку и про сироту литовскую; мастер, самый жестокий критик портного, называет их заупокойными. Такие Кризасу писать труднее, но зато другие, если надо кого поддеть — сами идут, без иголки, без нитки. Если бы кто спросил Кризаса, зачем он чернила изводит, трудно было бы ему ответить. И сам он не ведает, отчего его к этому делу тянет. Птица-то тоже за свои песни сала в награду не получает, а ведь никто не спрашивает, зачем она щебечет. Наступают такие часы, когда внутри у тебя неожиданно затрепещет грусть, на грудь твою, словно на берег Немана, все накатывается волна-невеличка, накатывается украдкой, ласково, а потом подхватит тебя целая их стайка, и вот уже качаешься посреди водного раздолья. Только раскрывай паруса! В такие минуты и не замечает Кризас, как меняет он иглу на перо, и не успевает себя по бокам хлопнуть, затылок поскрести — а мысль так и льется, слово так и становится плотью. Высунул нос в окошко, увидел поля — протягиваются поля по белой бумаге; приметил стадо овец — подавай их сюда, пускай пасутся! Схватил взглядом белоснежное, как лебедь, спокойно проплывающее облачко, — и сюда его пригнал, и птицу, и все, что ни захочешь, — и все тем же кончиком пера.

А закончил писать — такое чувство, будто после бани, усталость и легкая, и приятная. Еще раз пробежал взглядом по испещренному листку, здесь чиркнул, там чиркнул, где строка вылезла, такая длинная, что единым духом и не выговоришь, ту перышком, словно кнутом — бяшка, в хлев; а где она коротка, к той добавил хвостик, и — черт возьми! — прямо у тебя на глазах этот хвостик зашевелился!

Еще не просох след перышка, а Кризас уже тащит горяченькую стряпню мастеру. Если читает мастер и морщится; стало быть, кисловато получилось; если молчит все время — соли или перцу не хватает; но если уж приятель прервет чтение смехом да еще пихнет песенника в бок — значит, Кризасову стряпню можно подавать на стол хоть самому дворянину Алдадрикасу.

Сколько таких крылатых словечек, песен и припевок портного гуляет по приходу! Пожалуй, не меньше, чем сшитых им пиджаков, сермяг и душегреек. Кто знает об этом, тот приходит к нему с просьбой: сложи, мол, литанию про мою строптивую бабу, сочини заупокойное слово, накатай что-нибудь на свадьбу, пропесочь бессовестного пристава! А если кому надо отправить письмо брату или дяде в Америку — всё к Кризасу.

— Да отвяжитесь вы все от меня! Я не писарь — портной, — отговаривается Кризас.

Надо его только по шерстке погладить, смазать, где поскрипывает: дескать, нет никого, кто мог бы с ним пером потягаться, улыбнется Кризас, пальцем за ухом поскребет.

— Какое тебе письмо? Чтоб слезы катились, как у девицы, которая веночек потеряла, или чтоб смех разбирал?

— Слезное! — отвечает проситель, — Если можешь— самое прежалостное.

Бросает Кризас шитье в сторону, достает с полки перышко, привязанное ниткой к рябиновой веточке, берет чернильницу, локтем разглаживает бумагу, еще не начав писать, прижимает перышко к ногтю большого пальца и, поводив им минутку в воздухе, словно выбирая, где бы лучше сложить крылья, опускает на белое поле. Посетителю и рот раскрывать незачем. Сам портной хорошо ведает горести и заботы каждого, жизнь мастерового люда знакома ему, как морщины на собственной ладони. Сколько в этом письме ни плачь и ни сетуй — никогда не будет сверх меры.

Смотрит человек, как вырастают буквы из-под портновской руки, и плечами пожимает: будто горбунок не письмо пишет, а коровушку доит, — чу-ру, чу-ру, — легко, даже дух не переводит. Кончив писать, оботрет перо о свои длинные волосы, принесет в горсти золы из печи, посыплет на буквы, малость обождет, сдует, потрет ладонью ладонь, потом, по своей смешной привычке, двумя пальцами ухватится за передний зуб, пошатает, словно проверяя, сможет ли им грызть, и читает.

Если хорошо получилось, то е глазах портного, как и слушателя, засверкают слезы. Много раз хватается Кризас за свой зуб, потирает руки и говорит, как-то ласково подмигивая, загоняя слезу назад:

— Забодай тебя зайцы — здорово сложено!

Однако не всегда упросишь Кризаса письмо написать; сули ты ему испечь его любимую кровяную колбасу, неси кварту меда, обещай все что душе угодно, но если раз сказал «нет» — так и будет! А спросишь, почему, он в ответ:

— Хоть и могу, но не могу. А ты можешь заставить скворушку насвистывать, когда у него охоты нет?

Так и прозвали Кризаса Паграмантским скворушкой, особенно после того, как он устроил на дереве свой знаменитый насест. Молодой доктор Вямбре прочел стихи Кризаса и кое-какие с собой забрал. Сказал, что стоит послать в Тильзит, в литовские газеты. Но говорили они об этом с глазу на глаз, и Кризас жалел, что мастер не слышал их разговора. В газеты! Это, братцы, не шутка. Если напечатают, сразу сотни людей прочтут Кризасовы песни, сотни людей узнают его думы. И тогда станет он плечом к плечу с литовскими писателями, призывающими народ пробудиться от сна!

Подбодренный доктором, снабжающим его литовскими книгами, Кризас уже целую весну сидит в скворешне. С дерева перед ним как на ладони неровные, волнистые поля Паграмантиса; там, справа, сверкает река, залившая луга; слева, едва различимые глазом, избы далеких деревень, словно огромный пчельник; еще подальше — лиловые венцы лесов. Смотрит Кризас, блуждает взором по откосам, по тропинкам, и на грудь ему набегает теплая волна далекой, вроде откуда-то знакомой песни. Не чует горбун, как начинает ему сердце нашептывать. Бегает перышко, оставляя на бумаге, словно мышь на снегу, крохотные следы: