— Уж и в землю меня зарыть?! Ну, только попробуй! Явлюсь оттуда ночью… — И через часок: — Никто не хочет меня кашицей кормить… вот назло всем возьму да не стану помирать.

— Свекор, никто и не хочет твоей смерти, только говорят… — пытается переубедить его Симене.

— Сорока с шеста, другая на ее место! Обе заладили. Где Кете? Она меня кормить будет. Кетуте! — но никто не отзывается. Догадывается мастер, что недавно за стеной произошла ссора. Наверно, не допускают немку к больному, чтоб она не замарала его лютерской верой. — Позовите Кете.

Перестав звать немку, отец требует Симаса. Кузнец, мол, ему почитает и псалмы споет.

Вся семья, кроме немки, собралась у постели мастера. Маленькая внучка шныряет под ногами, покрикивает тонким голоском; ковыляя на кривых ножках, подбегает к лежащему, обнимает его голову, и в этот суровый час, когда все видят, что у больного новый приступ боли и он уже на последнем издыхании, девчурка хватает мастера за ухо:

— А цто у меня есть!

Мастер, оживившись, берет ее ручку в свою большую ладонь и улыбается. Малышка, словно пристыженная, опускает глаза. Это продолжается только минуту, без единого слова. Потом мастер выпускает ее ручку, отворачивается к стенке, и сквозь ресницы стекает блестящая слеза.

На третий день болезни мастер разрешает привести к нему ксендза, только никоим образом не настоятеля и не викария, а старого алтариста[16]. Сей слуга божий давно уже не произносит проповедей, не служит обеден, а для исповеди тем более непригоден, ибо сильно оглох и слышит только через резиновую трубку. Этого простого и убогого холостяка по призванию сторонились и дворяне — зачем алтарист потакает голодранцам. Экономка настоятеля кормит старого нахлебника, словно прокаженного, подавая ему крошки через маленькое оконце в дверях, а часто и вовсе морит голодом. Сел однажды алтарист на паперти среди нищих и калек и, протянув руку, начал жалобно просить милостыню у прихожан. Пристыженный настоятель вернул домой старого ксендза, и с той поры ему в миску уже чаще перепадали кусочки хлеба. Как-то раз настоятель выбранил алтариста за то, что он зарос бородой и смердит, будто козел:

— Тебе, пане, лучше в моей пшенице воробьев пугать, чем ксендзом именоваться.

После этих слов алтарист отправился прямиком на настоятельскую ниву и, растопырив руки, простоял там, на глазах у прохожих, целых полдня. А когда кто подходил и через резиновую трубку спрашивал, что здесь духовный отец делает, — отвечал:

— Мне мой господин велел воробьев пугать. А что ж еще делать в старости?

Алтарист ходит в сутане, сшитой деревенским портным, в постолах из недубленой кожи, его чаще других приглашают на домашнее пиво, от которого он никогда не отказывается, у всех отведывает, иногда безбожно заговариваясь. От пивка лицо у него багровое, будто окровавленное, все в прыщах, а нос, как дряхлая береза, оброс шишками.

Таким он и появляется в лачуге мастера и, еще не подойдя к больному, заходится кашлем, трясется аж до слез. Пока алтарист достает тряпицу, утирается, мастер уже держит козла за рога[17], чтобы поскорее отделаться.

Духовный отец вытаскивает резиновую трубочку, садится на кровать к умирающему, один конец трубочки вставляет в свое ухо, другой сует мастеру. Слушает ксендз, подперев рукой подбородок, изредка покашливая. Начинается козлиный торг.

Кажется Девейке — духовный отец насколько глуховат, настолько и подслеповат. Хорошая вышла бы пара с его Аготеле! Причащает он еще хорошо, но соборование получается жидковато: мазанул ксендз елеем не ступни, которые вскоре прикоснутся к травке райских лугов, а где-то у ляжек.

— Так чего дрыхнешь, не встаешь? Может, надумал покинуть нас? — заговаривает алтарист, в первый раз всем телом поворачиваясь к больному, будто только теперь заметив его.

— Пойду туда, где лучше, отче.

— Э… апчхи, — чихает ксендз, — лучше!.. А кто тебе сказал, что там лучше? Если можешь, так не ходи, ибо назад уж не вернешься.

— Там будет вечное песнопение…

Не успевает мастер выговорить, как алтарист уже перебивает его:

— Ты водку пил?

— Уж очень давно.

— Потому и валяешься. С перцем надо, подогретую… апчхи… — Он снова чихает. — Еще ты не отрухлявел, только упрись покрепче ногами!

Слово за слово мастер втягивает алтариста в разбор вопросов веры, ибо спокойнее отправляться в такой путь, когда знаешь, куда можешь угодить. Девейка удивляет старого ксендза знанием Евангелия, а когда ненароком упоминает про ключи от небесных врат, духовный отец разевает рот:

— Про какой ключ толкуешь? Где ты его отыскал?

— Ключ этот есть в словах Иисуса, сказанных ученикам: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах. По мысли Иисуса, царствие небесное должно быть устроено на земле…

— Вижу, ведаешь ты про Иисуса больше его апостолов. — Алтарист вытирает нос огромной тряпицей. — Так не желаешь с землей расставаться?

— Хотел бы я спросить, отче… Как там насчет души — ни запаха, ни воздуха… не пойму никак, что же она такое?

— А песнь? — вопрошает алтарист. — Можешь ли узреть ее воочию?

— Не могу…

— Ну, так чего ты хочешь.

Алтарист выдергивает из рук мастера резиновую трубочку и, распахнув двери, машет ожидающим, дескать, могут они заходить. Будто овечье стадо, набивается в комнату множество женщин, они так и тянутся к ксендзу лобызать руки. Решив, что теперь уж ничто не мешает мастеру аккуратненько представиться, бабы подбадривают его:

— Вот, ты уж как младенчик… Ай, мастер, боженька тебя поджидает. Вот хорошо тебе там будет. Сможешь ангелочкам лавочки сколачивать…

— Скоро и все соседи, все мы там соберемся, — подтягивает другая.

Мастер некоторое время терпеливо переносит их карканье, все раздумывая про песнопения, душу и про то, что хотел этим сказать алтарист, но после того, как он зажмуривается и бабы начинают трогать пальцами его глаза, даже пытаются скрестить ему руки на груди, словно покойнику, Девейка садится в постели, чего не в силах был сделать с самого начала болезни.

Но сиделки даже не думают сдаваться. Им хочется покончить с больным. Удалившись в запечье, ведут беседу:

— Мой-то тринадцать деньков вот эдак… и все живой, будто ящерица. Уж кажется, нет ею, а подойдешь — дышит. Сколько он нас намучил ягодка ты моя, сказать невозможно. Ведь видишь, что не жилец, и сам он это понимает, а ловит воздух, что есть силы… Только ватник на голову накинуть, чтобы поскорей…

— Да, Ругявичюс рот раскрыл — синее пламя оттуда вышло. А как распух, такой гроб понадобился! — в костел через дверь не вошел.

Бабки из запечья поглядывают на мастера, который после ухода алтариста снова начинает ворочаться. Возле него суетится старушка. К вечеру он проваливается в глубокий сон. Лежит белый, как иней, даже не вздыхает.

Надоедает Девейке ждать курносую. Чувствует он, что проклятущая отступила от него до следующего раза: в кости возвращается теплота, в руки — сила, в глазах светлеет, губа по старой привычке причмокивает, просит трубку, а вскоре и работяга желудок принимается урчать, требуя пищи. Так и одолевает соблазн крикнуть:

— Мать, нет ли чего перекусить? Может, отрезала бы кусок сала, а?

По всему понимает мастер, что подарено ему еще одно, а то и два, три лета. Но пока слитком рано выражать свою радость — чего доброго, эти сумасшедшие бабы наскочат и задушат — как это он смеет господа обманывать и святого привратника держать на холоде у райских ворот.

Лежит Девейка, лежит и веселеет, хорошо теперь валяться, прикинувшись покойником: вот, заботливые руки обряжают его, закрывают веки, втискивают в руки крестик… Рыдают богомолки и прославляют его заслуги, добрые дела. Уж так все стараются, что самому покойнику становится себя жалко: ой, каким ты был ангелочком, каким добросердечным, каким… — ну, только уж не богомольным! Однако его старушка и после смерти мужа не завязывает своего кулечка с перцем: рыдает, расхваливая его, плачет, поругивая.