— Да цто я ницего не визу, на цто я поглязу! — суетится вокруг мастера Шяшкутис, звеня резким, тонким голоском, словно колокольчик. Будто надтреснутый колокол, отзывается мастер:

— Вот, разве не диво: перед я несу, зад сам следом бежит.

— О, цтоб ты распух! — привольно льется смех Шяшкутиса, — с мастером связесься — и без портков останесься. Уз он тебе сказет — ни убавить, ни прибавить. О, цтоб тебя воробей!

Шяшкутис, как и многие другие паграмантские узкополосники, крутится как белка в колесе, то промышляя рыбалкой, то в летнее время нагружая баржи свеклой. Семья у него самая большая — с десяток ребятишек, и все мальчуганы. Почти все они одного роста, все ходят оборванные. Такую ораву только с великим трудом прокормишь. Но Шяшкутис никогда не жалуется: все ему хорошо, всего вдосталь, хоть соседям известно, что семья живет впроголодь и осенью подбирает оставшиеся на полях колоски, солому, ходит по чужим дворам, копается в мусорных ямах. Придет Шяшкутис к соседу, тот его усаживает завтракать, а он:

— Слава господу богу, теперь и у нас все есть, всего вволю… Сегодня зена как назарила, как напарила галусек, как наелся я — ни встать, ни посевелиться. А до цего уз вкусно, до цего уз — не оторвесься.

— Ну что ты упираешься, Пранцишкус, — уговаривает его хозяин, ибо ему отлично известно, каких галушек наелся гость.

— Спасибо, разве цто кусоцек…

Глядишь, а Шяшкутис не только один кусочек, но, все хвастаясь своей сытостью, уже и вторую миску похлебки приканчивает, а как до мяса доберется — даже кости дробит, мозг высасывает, пальцы облизывает, но тараторить не перестает:

— Не залуемся, хвала господу богу, и мы по-барски кусаем… ребятиски одеты, обуты, вот на славу зивем, вот на радость!..

Кризас и мастер — крестные двух сыновей Шяшкутиса. Одного из них — Матаса — портной забрал к себе ремеслу обучать. Кризас «своего» сына бесплатно одевает, да и мастер тоже про крестника не забывает:

— Как мой мужик растет?

— Хвала господу богу, растет, копосится, узе и по-русски и по-литовски цитает. Весь в своего крестного — уценого, ему только цитать-писать. Знает, цто такое петусок-гребесок, лисица. Вот, осенью возьму да повезу в Каунас, к губернатору, побудет там три месяца, все книги выуцит, смозет стать адвокатом или доктором… — глотает слова Шяшкутис, словно горячие бобы. По его разумению, вершина всех наук — губернатор, у которого за пятьдесят целковых можно сделать сына доктором или землемером.

Пока отец беседует с кумовьями, все двенадцать его Шяшкутисов-хорьков то высовывают головы из-за угла избы, то выбегают стайкой — и опять назад, за дом, словно болотные жучки, которые всплывают, погреются на солнышке — и снова на дно.

Достаточно мастеру или портному осведомиться о своих крестниках, как Шяшкутис странным голосом, будто наседка, выкрикивает «куд-кудах», и все они мчатся к нему шумной толпой, словно стадо овец. Сыновья мгновенно обступают отца, цепляются за руки, пролезают между ногами, глазеют из-под его полы на Кризаса и мастера, выворачивают карманы рыбака, отвязывают веревку, которой Шяшкутис подвязывает штаны, стаскивают картуз.

— Вон поели, цтоб вы распухли! — отгоняет ребятишек веселый, счастливый отец, отдирает их, словно котят, от себя, швыряет на землю и все кричит, будто петух в своей стае, который нашел червячка: —Целуйте дяде руку, ну, зивей, скорей. Йонукас, скази-ка, цто такое петусок-гребесок.

Будь ты самый зоркий, все равно не отличишь, который из Шяшкутисовых детей Йонас, который Казюкас: все на одно лицо, только, может, росту разного. Все, как отец, шепелявые, такие же щебетуны, усыпанные веснушками. Одежонка на них из перешитых мешков, неизвестно, когда их последний раз умывали, — кажется, они только что носом землю рыли.

— А, так это мой сынок! — после долгих поисков в этом стаде говорит мастер, поднимая малыша за уши. — О-па-па, хочешь заячьего квасу? — Но тут мастер начинает рыться в карманах и вытаскивает булочку, кусок сахару. На всех не напасешься, тогда уж пришлось бы целый мешок с собой таскать. Остальных приходится оделять разными пустяками, — Ну, святой Петр, отгадаешь загадку?

— Отгадаю, — отвечает крестник.

— Двое бегут, двое гонятся, пятый подгоняет Ну-ка!

Пятрюкас шевелит губами, но ответить не может. На выручку спешит отец:

— Цудак, отвецай — корова! Ай, сбился ребенок, знает он, всякие загадки знает, и русские, и литовские. Ай, цто тебе дядя дал — целуй ему руку.

— Не надо, я не ксендз! — мастер задирает руки кверху.

— Хочешь, расскажу сказку, — ухватив за носик, таскает Кризас самого маленького. — Только слушай, навострив уши: пестрый дятел летел, на сухое дерево сел… Рассказать сказку о пестром дятле? — наклонившись к малышу, спрашивает портной.

— Рассказать…

— Ты говоришь — paccKajaTL, и я говорю — рассказать. Ну, а ты? — обращается он к мальчугану постарше.

— Не хоцу.

— Ты говоришь — не хоцу, и я говорю—.не хоцу.. — Кризас ненамного выше ребятишек, и он с ними как ровня: толкается, щиплется, щекочет. — Молодцы-удальцы, великаны земли литовской! Что ж, Пранцишкус, целое войско вырастишь… А как других звать, — Йонас у тебя есть?

— Да вот, этот силац!

— Ну, видишь, Йонас будет капитаном, Кастантас — музыкантом, все — урра! Выгоните вон из Литвы москаля, волю нам отвоюете. — Кризас обращается к ним, словно ко взрослым, уже способным понять его призывы. На картузе у него — первоцвет, в петлице пиджачка — тоже. Лаская одного малыша, портной начинает декламировать разинувшим рты, развесившим уши детям Шяшкутиса:

Кажется, еще немного, и в глазах поэта заблестят слезы. Кризас заканчивает строфу, а губы его еще шевелятся: может, слагает он новые стихи, может быть, видит зарю этих счастливых дней? Его взор блуждает далеко по полям.

— Как, красиво? — оживляется портной, приседает и пальцем приподнимает подбородок самого маленького пузатика. — Не понимаешь еще, карапуз? Погоди, подрастешь — горы своротишь! Как знать, может, под этим картузиком растет второй Симонас Даукаитас[9], знаменитый наш сочинитель!

Мастер сидит на валуне, взяв на колени своего крестника, и, посасывая ус, нараспев рассказывает:

— …Гляжу я — в том доме бабы на коленках стоят — каравай уплетают, мужики на коленках стоят — мед попивают, а ксендз сидит в горшке с молоком. Я того ксендза в лоб лизнул, меня тот ксендз по морде мазнул, я — бежать, он — догонять. Я — в костел на балкон, он меня — за балахон, я — на крышу, и как топнул — вот тут ксендз и лопнул!

— Цтоб ты распух, цего ты, мастер, только не выдумаесь?! Сказками бы себя прокормил…

Мастер видит, как Кризас, оглянувшись, достает из-под подкладки пиджака книжку и сует Шяшкутису.

— Прочтешь — другому передай, — советует он вполголоса, — узнаешь, почему наш народ бедствует. Утрет книжка тебе слезы, сил придаст. Найдешь в ней и про литовских мучеников… что за родной язык пострадали… В другой раз ребятишкам принесу — пускай привыкают читать по-нашему.

— Да я, — смущенно оправдывается Шяшкутис, — не оцень-то могу разглядеть эти литеры. Разве цто дам Матаусюкасу. Ай, люблю я это цтение: где покрасивее, не могу оторваться. И кусать тогда не хоцется…

Мастер с Кризасом покидают своих крестников, и, пока обходят дворы всех узкополосников, портной основательно облегчает свою ношу, многих оделяя книжками, газетами. С одних он возьмет по копеечке, другим, что победнее, даром сосватает. Поучает, как себя вести, как укрываться от ищеек москаля. И делает все это играючи, с шуткой, а иной и не заметит, как у него в кармане очутился Кризасов гостинец. Чаще всего такого человека Кризас предупреждает: