— Если вы маг, то вас прислали следить за мной?

— Хотите вы того или нет, с магией или без — вы политическая фигура. Не решающая, но многим мешающая. Я должен сообщать об изменениях в вашей магической ауре, если такие обнаружатся. Таким образом, я делаю вывод, что вы обнаружили под стазисом готовое зелье. Проверить, когда оно было приготовлено, совершенно невозможно. Поэтому вы отдадите мне флакон, который я предъявлю начальству. Лаборатория будет проверена соответствующими специалистами и опечатана. В обмен на это против вас не будут выдвигаться обвинения в покушении на кадета Бакуничева. Так что гауптвахта вам не грозит.

— Почему вы мне помогаете, товарищ капитан?

— Мне не нравятся местные традиции. Не люблю, когда одних детей натравливают на других и применяют варварские наказания. Да, ваш поступок омерзителен. Я категорически осуждаю подобные действия. Это было поведение неразумного ребенка. Но ваш визави Бакуничев разгадал этот детский план, и зачем-то проверил ловушку на кадете Архипове, чем намеренно подверг его жизнь опасности. Но вы, Ярослав, раскаялись. И хотите искупить вину. Я верю, что внутри вы хороший человек, хоть и пытаетесь играть роль “плохого парня”. Не знаю, какой из вас получится маг, но актер вы отвратительный.

— Может быть, вы тогда подскажете, как я могу помочь Архипову? Безопасно я имею в виду. Без заклинаний и прочего, чтобы не сделать хуже?

— Змея не может умереть от собственного яда. — Это все, что я могу сказать, кадет. — Сейчас я выйду, а когда вернусь — вас уже не должно быть в палате. Вам ясно?

— Так точно, товарищ капитан.

Леманн ушел, а Ярослав задумался над его словами.

“Если змея не умирает от собственного яда, значит, в ее крови есть антитела” — рассуждал Ярослав, — “Если я каким-то образом передам Архипову свои антитела, то моя же негативная магия перестанет на него действовать”?

Взгляд мальчика упал на оставленную иглу от шприца и флакон с антисептиком.

“Ну конечно — кровь”!

Вотаны были буквально помешаны на магии крови. Проблема в том, что Ярослав до дрожи в коленках боялся уколов. Взятие крови из пальца повергало его в первобытный ужас. Объяснить это он не мог.

Ярослав взглянул на товарища, шея которого вновь начинала опухать, и решительно взял в руки иглу.

Поднеся палец к губам Архипова, он смазал их своей кровью.

— Оближи!

На глазах изумленного Ярослава краснота стала стремительно уходить, кожа Архипова вновь приобретала здоровый цвет.

— Как. Хорошо. — Прошептал Архипов. — Только спать очень хочется.

— Поспи, конечно. Завтра будешь совершенно здоровым. И, это, прости меня, пожалуйста. Я не хотел, чтобы ты пострадал. Да и вообще кто-то, кроме Бакуничева.

— Ты извиняешься? Мне кажется, я уже сплю. Какой хороший сон!

Архипов закрыл глаза и уже через минуту глубоко и спокойно дышал.

Ярослав поправил ему одеяло и тихо вышел из лазарета.

Из-за ширмы его провожал задумчивым взглядом капитан Леманн.

Рота встретила Ярослава мертвой тишиной. Молчал даже телевизор, который по воскресеньям не выключали до самого отбоя. Все кадеты сидели в кубриках, мрачно дожидаясь команды “отбой”.

Полчаса назад сержанты построили роту и объявили, что отныне первокурсники по выходным не смогут смотреть телевизор в качестве коллективного наказания за вопиющее нарушение кадетом Ярославом Вотаном традиций Корпуса.

А культурный досуг заменит спортивный. В частности, такой любимый вид спорта, как надевание противогазов на время и последующая ходьба гуськом и ползанье по-пластунски в означенных резиновых изделиях.

Первую тренировку сержанты провели сразу же после объявления. Короткую, всего на полчаса. Но ее хватило, чтобы кадеты мечтали только о сне. Хотя, возможно, и о том, чтобы прибить Ярослава. Но только после сна.

А на стол полковника Сурового лег рапорт, подписанный сержантами всех курсов, с требованием публичного наказания кадета Ярослава Вотана за нарушение слова кадета и грубое неповиновение своему мастеру.

Единодушное требование сержантов было серьезным заявлением. Один увенчанный лаврами побед полководец однажды сказал: “В армии командую я и сержанты”. Если это и было преувеличением, то не слишком значительным. Во всяком случае для Корпуса эти слова были справедливы.

На сержантах-воспитателях держалась дисциплина, начиная отделением и заканчивая ротой. Это они проводили с кадетами 24 часа в сутки. Самые талантливые из сержантов даже становились чем-то вроде священников старых времен. К ним кадеты приходили за советом или делились своими нехитрыми мальчишескими секретами.

Такие сержанты могли научить сделать рогатку и метко из нее стрелять, сделать бомбочку из спичечных головок или, более мощную, из магниевой стружки. Навыки, не описанные ни в одном учебнике для сержантов, но, при правильном подходе, полезные в бою.

Когда Ярослав зашел в расположение взвода, то чуть не вскрикнул — амулет экранирования эмоций резко нагрелся и прижег кожу на груди. Не будь его, Ярослав сейчас, пожалуй, катался на полу, воя от боли.

Двадцать семь пар глаз смотрели на него, как голодный на колбасу. У братьев Матвейчевых один из глаз заплыл. У Валерия правый, у Тимофея левый.

Их вызвали в комнату отдыха сержантов и потребовали, чтобы они подбили однокашников присоединиться к рапорту. Но как бы Матвейчевы не любили Ярослава — делать это оба наотрез отказались.

Сначала куском мыла, завернутым в полотенце долго и методично, на глазах брата избивали Валерку. Били в основном по ногам и почкам. Потом взялись за Тимофея.

После избиения в комнату пришли их мастера: Смирнов и Десятов. Они “возмутились” учиненному над их сервами “беспределу” и вытолкали взашей сержантов-обидчиков. Затем посадили братьев за стол с собой, напоили сладким чаем с конфетами. Распросили о причинах избиения. “Узнав”, посокрушались о произошедшем, пообещали разобраться с избивавшими. И ласково попросили поговорить с однокашниками и убедить таки подписать злополучную бумагу. Ведь если каждый будет нарушать традиции Корпуса, то вскоре и Корпуса не станет.

Матвейчевы поблагодарили мастеров за угощение, но разговаривать со взводом про Ярослава отказались.

Услышав от сервов отказ, сержанты, которых “накрутил” Бакуничев, просто и без затей превратили кадетов в боксерские груши. Но желаемого не добились. Пообещав сервам “превратить их жизнь в ад”, мастера вышвырнули их за дверь, сожалея только о напрасно потраченных конфетах.

Когда братья рассказали однокашникам о состоявшимся “чаепитии”, взвод взорвался возмущенными криками.

— Совсем шакалы оборзели!

— Пусть на… идут со своими бумажками!

— С Вотаном сами разберемся!

Полковник Суровый приходил в роту за час до подъема. В канцелярии его уже ждал стакан горячего черного чая с лимоном. И горе дневальному, если он про это забывал. Выпив чай, Суровый просматривал скопившиеся за выходные документы, раскладывал их по важности или отправлял в мусорную корзину. Последнее обычно касалось рапортов кадет, фамилии которых полковник заносил в маленькую записную книжку, чтобы при случае не забыть припомнить наглость, обращаться к начальству по мелочам.

Через полчаса являлся с докладом Смирнов и получал указания на текущий день и, как правило — нагоняй за минувший.

— Что это такое, сержант?! — Суровый потряс листом бумаги, держа его двумя пальцами.

— Рапорт, товарищ полковник.

— Без тебя вижу, что рапорт, идиот! Ты сержант или погоны жмут? Какого хрена с одним единственным кадетом творится такая дичь?!

— Но традиции, товарищ полковник.

— Да я…(далее последовал ряд непереводимых идиоматических выражений о странностях половой жизни полковника) ваши традиции! Ты, сукин сын, мог объяснить своему (непечатное выражение) Бакуничеву, что Вотана трогать нельзя? Даже если очень хочется. А если у него … зудит, то я ему так почешу, что месяц ходить не сможет!