Машенька Чистякова в сопровождении тетки Варвары и подруги Стеши прохаживалась у карусели. Яшка встал за кустом барбариса и принялся подавать знаки. Маша глядела в другую сторону, и Агранович злился. Наконец она заметила присутствие возлюбленного, украдкой кивнула и прошептала что-то на ухо подруге. Стеша, как человек, посвященный в амурные дела Машеньки, тут же приступила к Варваре с расспросами, отвлекая тетушку в сторону. Маша подошла к убежищу Яшки и бросила:

– Ввечеру, в девять, на задах. Приходи!

Агранович послал Машеньке воздушный поцелуй и исчез в зарослях барбариса.

Теперь вечер Яшки был распланирован. Выбравшись из кустов на аллею, он купил мороженое и направился к «Рябинушке», где ему назначил встречу вор-домушник Косматый.

Народ прогуливался, наслаждаясь майской погодой, оркестр городской пожарной части выдувал веселые марши. Яшка лопал мороженое и напевал под нос свое:

«Обедать в трактире не буду, у мамочки нынче – расчудесный плов», – походя прикидывал Агранович.

В дальнем углу «Рябинушки» его ожидали двое – Филька Косматый и неизвестный тип в кепке.

– Знакомься, это Витюха, – представил спутника Косматый. – Выпьешь?

– Не гони! В такую-то жару гонорь жрать? – воспротивился Яшка. – Пускай квасу принесут.

Косматый распорядился и замолчал. Когда явился квас и половой удалился, Косматый приступил к делу:

– Байкают, ты в Слободке держишь марку [100] и всех фраеров знаешь?

– И что с того? – хлебнув квасу, пожал плечами Агранович.

– Есть тумка: гимануть хавиру дохтора Фельдмана, – еле слышно проговорил Косматый[101] .

– А ты что, меня за фраинда держишь? Так я не при делах, – беззаботно ответил Яшка.

– Оно и понятно, но ты идешь за верхового, вот и шепни, не потянется ли за скоком палева какого? Треплются людишки, будто сынок у Фельдмана ссученный, путается с легавыми. Как бы не замели, – объяснил Косматый.

– Эх ты, тоже мне уркаган нашелся! Только собрался на дело – и уже обделался, как сморкач, – засмеялся Яшка. – Что с того, что у Фельдмана сынок в минтонах? Решился брать хазу – так бери, дело верное! Исайка Фельдман со своею пушкой дрыхнет у лярвы [102] на Привокзальной, там и обретается который день, у папашки носа не кажет. Старый Фельдман рыжье [103] да камешки [104] коробчит, о шухере и не заботится.

– Видишь, как гладко расписал, – удовлетворенно протянул Косматый и обратился к напарнику. – Недаром я смекнул, что нужда нам с Яшкой побайковать.

Агранович допил квас и стукнул кружкой:

– Ты, Филька, не виляй! Мои слова – считай наводка, мне причитается клок от дувала. Пронямлил?

– Во хватил, лайдак! – подал голос Витюха.

– Как ни свисти, а выходит так, – отрезал Яшка. – Я не асмодей сопливый, за оплошник на вас гондобить не собираюсь.

– Ты че выламываешься-то, а? – нахмурился Косматый. – Полкан-то попридержи. Экий бубновый заход удумал! На слам, что ли, клонишь?

– Я клоню? – изумился Яшка. – Тут и клонить нечего, я – сламщик законный и есть. Ты спросил – я ответил; слово – оно тоже пенезов стоит! Скок ваш сухой, верный, а только колодняк меня первого пытать будет – я в Слободке верховой, сам сказал [105].

– И на сколько же ты хочешь нас приговорить? – вставил Витюха.

– На полкуска, – невинно улыбнулся Яшка. – Скромно.

– Ох и скотц же ты, Яшка! – рассмеялся Косматый. – Оно и понятно – ты ведь принцем ходишь: шкефы франтовые, клифт пижонистый, щипчики коны-моны… Лады, уговор! Послезавтра вечером, здесь же. Получишь свои хрусты [106].

– Тогда всем привет! – взялся за шляпу Яшка. – За квасок-то заплати, Косматый, не мелочись. Толкуют, что мелочные ловчее горят!

На закате Яшка явился на зады дома Чистяковых. Это было не просто – пришлось «подмазать» водкой пьяницу Сидорова, соседа Чистяковых.

Яшка засел за баней. В воздухе звенели комары, стрекотала в траве прочая мелюзга. В предвкушении свидания на душе Аграновича было тепло и трепетно.

Маша появилась неслышно и немного испугала Яшку. Он вскочил ей навстречу, обнял за талию, прижался губами к пунцовой щечке. Была Маша в светлом платьице и пахла парным молоком.

– Папаня прилег с устатку, умаялся за день. Можно поговорить, – улыбаясь, объяснила Маша.

– Иди ко мне, моя карамелечка! – зашептал Яшка, тиская девушку в объятиях.

– Я те покажу карамель! – раздался вдруг грозный голос, и заходящее солнце заслонила огромная тень.

Яшка обернулся и увидел перекошенную от злобы физиономию Силантия Чистякова. В руках папаша возлюбленной держал внушительного вида оглоблю. «Навела Машка, не узекала!» [107] – подумал Агранович. Чистяков размахнулся и хватил оглоблей по спине Яшке. Дубина хрястнула, спина Яшки тут же отозвалась острой болью.

– Получай, тварь похотливая, вот тебе! – приговаривал Силантий Павлович, повторяя удар.

Хрупкий Яша пал на колени, прикрыл голову руками и решил, что пришел его конец. Он посетовал на свою непутевую жизнь, отсутствие рядом верных дружков и лучшего приятеля – «кольта». Силантий Чистяков смачно выполнил третий удар, распластав Яшку по сырой земле, бросил оглоблю и повернулся к дочери:

– Ходи сюда! На колени, сучка, пред родителем.

Маша, присевшая от страха и написавшая в ажурные панталончики, с воем упала в ноги отцу.

– Так-то! Вот тебе! – ворчал Чистяков, дергая дочь за косу. – Бесстыдница, позор семьи.

Насладившись унижением родного дитяти, Силантий Павлович вновь обратился к Яшке:

– Подымись, змей подколодный, да погляди мне в глаза!

Агранович пришел в сознание и поднял голову.

– Язык потерял, иудово племя? – нависая над Яшкой, вопрошал Силантий Павлович. – А ну вставай!

Яшка привстал и попытался сесть, но Чистяков нетерпеливо схватил его за ворот кремовой рубахи и строго спросил:

– Женишься, гад, на опозоренной тобою дочери моей? Отвечай!

– Ж-женю-юсь! – кивнул Яшка и повалился на землю.

– Так-то! – ухмыльнулся Силантий Павлович, оставил Аграновича в покое и крикнул дочери. —

А ты, дрянь, шпарь домой!

Машенька вскочила на ноги и с ревом убежала.

– На Петров день жду сватов, на Покров – свадьба. И не жди приданого! – отрезал Чистяков и зашагал вслед за дочерью.

«Ну, пропал, – корчась на земле и держась за поясницу, думал Яшка. – Женишься теперь на этой дуре, раз слово дал». Кое-как поднявшись на ноги и согнувшись в три погибели, он заковылял к забору Сидорова.

Скрюченного и охающего сына встретил в дверях Абрам Моисеевич.

– Ай, как хорошо! Ой, как славно потрудились над сыном моим добрые люди! – злобно радовался старик Агранович.

– Шли бы вы, папаша… подальше, – кряхтя, отвечал Яшка, падая на стул в передней.

– Мы-то пойдем, Яшенька, непременно пойдем, а вот куда ты придешь? Я разумею, в могилу, не иначе, – хихикнул Абрам Моисеевич. – Поделом, поделом досталось, Яшенька. Дошли мои молитвы, поучила тебя жизнь… Мать! Выйди, погляди на своего любимца!

Мама Белла выскочила из кухни, запричитала, захлопотала вокруг Яшки:

– Что ж это делается? Дитя угробили!.. Подите, Абраша, прочь, прошу вас, не гневите Бога. Сыночек мой, иди ко мне!.. Снимай, дитятко родное, ботиночки, пиджачок… Ай, как замарали, изверги, спину! И рубаху порвали, мерзавцы… Что за жизнь! Убили ребенка, вещей истрепали на сто рублей. Яшенька, обопрись на меня! Пошли, маленький мой, в кроватку.