В зале два распорядителя с красными повязками на рукавах усаживали публику.

– Ух ты! Человек двести, почитай, пришло, – заметил Вихров.

– М-да, народишку навалило порядочно, – кивнул Лютый. – Вон справа – ваши ребятки, имажинисты.

К ним подскочил распорядитель, испросил приглашения и определил Лютого в пятый ряд, а Вихрова – в восьмой.

– Э-э нет, товарищ! Мои соратники, как я погляжу, расселись поближе, – не согласился с указанием паренька Вихров.

– Которые ваши? – спросил распорядитель.

– Так вот же, взгляните: Будков, Кошелев, Левенгауп, – Вихров ткнул пальцем в сторону имажинистов.

– Саня, вас посадят к критикам! – подмигнул ему Лютый.

– Да ну вас! Мне к своим надобно. Товарищ, вышла ошибка, я непременно должен сесть со своими, во-он в том ряду! – обиженно произнес Вихров.

Распорядитель заглянул в блокнот:

– У товарищей Кошелева и Левенгауп шестой ряд… Эге! Не беда, поменяетесь частным порядком, – махнул рукой паренек и отошел к новоприбывшим гостям – стройному молодому мужчине в новеньком костюме и элегантной темноволосой девушке.

– Ну что, пересадили? – справился у Вихрова Лютый.

– Как же! Говорит: меняйтесь частным порядком, формалист, – буркнул Вихров и поклонился вновь пришедшим. – Добрый вечер, Андрей!

– Кто такие? – поинтересовался Лютый.

– Приятель Наума, Рябинин, один из начальников с «Ленинца»… Да он бывал у нас в «Музах», забыли?

– Не припоминаю… А девушка с ним весьма… м-да, импозантная! – провожая глазами Полину, проговорил Лютый.

– Лично не знаком. Она подруга Левенгаупихи, кажется, дочь кого-то из… – Вихров указал пальцем в потолок.

– А-а, – открыл рот Лютый. – Кесари к кесарям, а мытари к мытарям.

– Вроде того.

– Ладно, пойду к своим, – решил Лютый и, схватив пробегавшего мимо распорядителя, шепотом спросил. – Банкет будет?

– Фуршет – по окончании просмотра, в фойе, – кивнул распорядитель и убежал.

– Ох, иссохнешь тут к финалу без выпивки. Хоть бы буфет соорудили, – бросил ему вдогонку Лютый и пошел к пятому ряду.

– У нас чудесные места, – отметила Полина, усаживаясь в кресло в отведенном им с Андреем девятом ряду.

– Неплохие, – согласился Андрей. – Однако справа и слева – «Музы», шума будет предостаточно.

– Мы не в театре, – улыбнулась Полина. —

В кинематографе с эмоциональным сопровождением веселее.

– А в партере, должно быть, «чины»? – кивнул в сторону первого ряда Андрей.

– Ага, отдел культуры губкома, пролеткультовцы и худсовет «Дворца»… Ой, сам Павлов явился! Видишь здоровяка? Лучший критик cinema в городе.

– Полли! – окликнули Полину слева.

– Ах, Светочка! – обрадовалась она и помахала Левенгауп. – Я, пожалуй, к тебе не пройду, – она развела руками, указывая на тесноту в проходе.

– Увидимся на фуршете! – крикнула Светлана и кивнула Рябинину. – Здравствуйте, Андрей. Вы в черном костюме просто неотразимы!

– Вы со Светиком знакомы? – удивилась Полина.

– Виделись в «Музах».

– Ах да, я и забыла. Кстати, тебе действительно к лицу этот костюм. Удачная покупка!

– Потратил последние накопления ради торжества Меллера, – рассмеялся Андрей.

– И правильно, – согласилась Полина.

На сцену выскочил человек лет тридцати – председатель Губернского общества кинематографистов Степан Вздыбенский. Он призвал зал к вниманию и принялся говорить о «настоящем празднике кино», о событии, которое «должно подхлестнуть развитие отечественного кинематографа вообще и губернского в частности». Вздыбенский поведал о сложной трансформации Меллера-поэта в Меллера-кинорежиссера и о его успехах на этом нелегком поприще.

Выступающий подчеркнул, что в начале программы зрители увидят дебютную ленту Меллера – документальный фильм годовалой давности, а уж затем, без проволочек, состоится премьера художественной картины.

Вздыбенский закончил и спустился в зал. Свет погас, зазвучал рояль, и на экране замелькали титры:

Независимая студия «Мотор!»

представляет

хроникальную картину Н. Меллера

БУДНИ ГОРОДА.

Показывали улицу: по экрану бегали люди, летали трамваи, надували щеки, высвистывая неслышные трели, постовые; дымились трубы заводов; вышагивали пионеры; горделиво выпячивали грудь пожарные. Живо и весело менялись картинки городской жизни.

Андрею понравился подход к монтажу – короткий, четкий, отображавший суть мимолетных незатейливых ситуаций.

Фильм длился чуть больше десяти минут и закончился при гробовом молчании зала – ждали премьеры. Только от мест дислокации символистов послышалось:

– Ну как?

На что голос Лютого ответил:

– Неплохо, а пива, однако, охота.

Зал прыснул смешком, но пленку уже поменяли, и публика вновь обратилась к белому квадрату экрана – появились заставки картины «Вандея».

…По пыльной дороге шли солдаты с трехцветными кокардами на киверах. Появился титр:

«Французские революционные гвардейцы».

И откуда-то сзади раздалось:

– Да за кого он нас…

Невзирая на реплику, отряд вошел в деревню и оказался в окружении местных жителей. Пожилой усач, видимо, командир отряда, открыл рот. По экрану забегали строчки. Предводитель говорил о нелегком положении с продовольствием в Париже, об угрозе голода. Ветеран жестикулировал и вращал глазами, изображая трудности с питанием в столице. Крестьянам речь солдата не понравилась: лица их были угрюмы, брови насуплены.

– Гм, знакомо, – удовлетворенно хмыкнул губкомовский чин в первом ряду.

На экране возник некий толстяк из местных. «Хлеба нет!» – закричали титры. Односельчане закивали, подтверждая, что хлеба и вправду нет, съели весь. Из толпы солдат появился молодой гвардеец, начал убеждать крестьян в том, что без хлеба в Париже гибнут санкюлоты – опора революции…

Светлана Левенгауп шепотом обратилась к соседу:

– Гера, посвети фонариком, мне нужно записать…

Сосед извлек из кармана электрический фонарь и посветил на колени Светланы. Она раскрыла блокнот и что-то застрочила.

А тем временем вандейские крестьяне продолжали упорствовать – замахали руками и начали расходиться. На экране показалась надпись: «Вечером», – и зрители увидели тех же солдат у горящего очага (жадные до хлеба селяне все-таки пустили их на постой). Вошла молодая крестьянка, поставила на стол дымящийся котелок и исчезла.

– Зайченкова! Гляди, Зайченкова! – раздались крики, и несведущие зрители узнали фамилию актрисы.

…Давешний молодой гвардеец вышел вслед за крестьянкой. Она возилась с ведрами у колодца, и молодчик предложил ей помощь. Крестьянка кокетливо отказывалась, но парижский ловелас не отступал. Он перешел от комплиментов к разговору о положении с хлебом в столице. Девушка слушала, хмуря брови, наконец прошептала: «Я вам помогу. Хлеб спрятан, я покажу место».

– А мы уж думали, укаталась девка! – разочарованно бросил кто-то из зала.

…На экране крупным планом возникло радостное лицо гвардейца. Он благодарил крестьянку, целовал ей руки. Девушка жеманилась, возводила очи к небесам.Тапер бренчал на пианино нечто лиричное, соответствующее моменту.

Левенгауп вновь попросила Геру зажечь фонарик. Сидевший через кресло мужчина отвлекся от экрана, но посмотрел не на Светлану или фонарик, а на освещенное сетчатое колено журналистки.

…Очередной титр оповестил зрителей, что наступило утро. Взглядам предстал амбар, где в окружении солдат стоял вчерашний толстяк. Ловелас-гвардеец выступил с лопатой и принялся рыть землю.

– Очень жизненно! – кивал соседке губкомовский чин.

Андрей уловил его шепот. «Ностальгирует по молодости в продотрядах!» – решил он.

…Между тем яма на экране углублялась, тапер сильнее ударил по клавишам. Вот уже показались мешки с хлебом. Толстяк упал на колени, стал молить о пощаде. Солдаты бросали на него презрительные взгляды.