Они изучили афиши. Вечерним сеансом шла американская картина с Мэри Пикфорд. Сеанс начинался через пятнадцать минут, и Андрей поспешил занять очередь в кассу.

«Иллюзион-синема» был залом дорогим, а посему недемократичным. В дешевых кинотеатрах «Госкино» принцип демократизма соблюдался строго – публика смотрела картины, сидя на длинных скамейках. Престижный и кичливый «Иллюзион» предлагал зрителям первого класса удобные кресла, второго – грубые тяжелые стулья, третьего же не было вовсе.

Билет на вечерний сеанс в первом классе стоил один рубль. Отстояв в очереди минут десять, Андрей получил билеты на «первоклассные» места.

Их впустили в зал ожидания – просторное фойе с буфетом в углу и потертым бильярдом по центру.

В фойе стоял гул, слышались взрывы хохота и хлопанье дверей уборных.

– …«Иллюзион» – единственный специально приспособленный для показа кинозал, – рассказывала Полина. – Его построили в 1913 году. Обратили внимание на модернистский стиль в архитектуре фасада? Мама слышала, что «Иллюзион» – копия одного из синема Чикаго.

– Он частный? – поинтересовался Андрей.

– Да, сдан в аренду прежнему хозяину Бабкину.

Прозвенел звонок, и зрителям предложили пройти на просмотр. Как только публика расселась по своим местам, свет погас, возник на экране белый квадрат, и заиграла музыка. Тапер находился справа от экрана за черным лакированным роялем. Появились титры, кое-кто читал их вслух. Андрей искоса поглядывал на Полину. В тусклом свете экрана ее тонкий профиль и блестящие любопытством глаза выглядели весьма эффектно.

На экране несчастная Мэри в который раз устраивала личную жизнь – стремилась выбиться в люди и выскочить замуж за миллионера. Зрители криками и вздохами озвучивали перипетии сюжета; справа кто-то закурил, пуская клубы синего дыма. Из темноты прохода на курильщика зашипела пожилая служительница.

Андрей безучастно глядел на движущиеся картинки и думал о человеческом счастье. Давным-давно, году этак в одиннадцатом, спорил он со своим верным другом Жорой Старицким на чердаке их дома в Петербурге. Спорили о счастье. Жорка, сын военного врача, лучший в классе по боксу и математике, кричал, что счастье – карьера и деньги. Начитавшийся рыцарских романов, сын статского советника Казначейства Миша Нелюбин возражал. Он считал, что счастье – служение Родине и крепкая семья. Расхождения старых друзей были неудивительны – Миша рос в благополучной и дружной семье; Жора постоянно конфликтовал с мачехой, а слабый характером папа так же слабо их мирил. После гимназии Миша хотел стать юристом, но Старицкий убедил друга вместе «податься в военные». Что ж, Нелюбин-старший не возражал – дедушка Миши был генералом.

«Интересно узнать мнение Жорки сейчас, – размышлял Андрей. – Родины нашей нет, денег тоже не нажили. Остаются грезы о семье, личном счастье и счастье любимого человека. А все-таки я был прав… Жорка. Где он? Жив ли?»

Они расстались в январе восемнадцатого, в холодном Петрограде. Георгий подался на юг, в Добровольческую армию, Михаил медлил – болела мать, да и не хотелось ему к Корнилову.

Миша тогда питал иллюзии, говорил о сознании народа и демократии. Георгий уже был опустошен и озлоблен: «Только к Корнилову! Бить, стрелять и жечь большевистскую сволочь! Помяни мои слова: недолго и тебе в Питере сидеть, скоро, скоро твой демократический туман развеется, и ты окажешься в наших рядах. Бог даст, свидимся на победном параде в Белокаменной».

В июне Михаил с группой сослуживцев отправился на Волгу – в Народную армию правительства комитета членов Учредительного собрания. А к ноябрю 1918-го его иллюзии действительно рассеялись. Перестал Михаил верить в демократию, стал непримиримым и целеустремленным. Он принял Колчака как «Верховного», не раздумывая, захватил штаб полка, арестовал «комучредиловца» Посадского, о чем и отстучал телеграфом адмиралу.

Так появилась у штабс-капитана Нелюбина идея; еще раньше, летом, появился и свой герой – Владимир Оскарович Каппель. Службу под началом славного генерала Михаил считал лучшими годами своей военной жизни.

…Михаил шел рядом с Каппелем по полю под Симбирском. Шеренги чеканили шаг, винтовки за плечами. Били барабаны, свистели большевистские пули. Знаменитая «психическая атака» Каппеля! Сам Владимир Оскарович – впереди: при параде, с папироской в зубах, на губах – веселая улыбка. Стек выбивает такт по голенищу. Глянул на Михаила, своего любимого офицера, бросил:

– Миша, они непременно побегут, не стоит тратить заряды. Что они защищают? Свое стремление порыться в наших карманах? Чушь, Миша! – И он затянул песню, подхваченную тысячей глоток:

С подсвистом пели, весело, победно. И побежали краснопузые, бросая в панике оружие и амуницию…

«Все это – что кинематограф, будто и не было, – подумал Андрей и вновь посмотрел на Полину. – Нестерпимо хочется ее любить, обрести взаимность и счастье. Страшно думать о неудаче». Он коснулся ее руки, Полина нетерпеливо схватила его ладонь – она была там, с героиней Мэри…

Но вот Полина радостно улыбнулась – близился счастливый конец фильмы.

На дальней окраине города расположилась Северная слободка – тихое еврейское местечко. В девятнадцатом отходившие деникинцы нещадно били по слободке из орудий – в местечке засели наступавшие красные части. Многие дома разрушили снарядами и пожаром, некоторые так и остались стоять унылыми заросшими пепелищами. Выжившие слобожане восстановили часть строений, и еврейская окраина вернулась к своим привычным занятиям.

В субботу, около десяти вечера, когда Андрей и Полина выходили из кинематографа, в Еврейской слободке у ворот мельницы остановились пролетка и крестьянская подвода. Проезжающие собрались кружком под единственным фонарем и затеяли негромкий разговор. Говорил среднего роста человек в крестьянском армяке и нелепой гимназической фуражке. Прочие, с виду тоже деревенские жители, внимательно слушали.

Подвыпивший мужичок, дремавший на скамейке у дома Ханны Срулевны Финкельштейн, очнулся, услышав конское похрапывание и скрип колес. С трудом подняв от скамьи тяжелую голову, он подумал: «Куды-й-то селянщина собралась на ночь глядя?» Его подмывало крикнуть и спросить «мужуков», но он испугался пробуждения Ханны Срулевны и ее гнева. «Выскочит Сралевна, прогонит», – решил мужичок. Покидать же скамейку Финкельштейнихи ему не хотелось, да и сил не было. Выпивоха «плюнул» на припозднившихся крестьян, уронил хмельную голову и захрапел.

Собравшиеся завершили совет, уселись в экипажи и тронулись к выезду из города.

Андрей и Полина шли по улице Ленина (бывшей Императорской). Она спросила мнение спутника о картине. Рябинин ответил уклончиво и предложил отужинать в приличном месте.

– Через три дома – ресторация «Лондон», заведение, достойное вашего присутствия, – иронично проинформировала его Полина. – Только рассчитайте прежде свои возможности: «Лондон» – удовольствие дорогое.

Андрей прикинул в уме содержимое бумажника: несмотря на то что средства в этом городе таяли, как весенний снег, на его выходное пособие и накопления последних лет можно было «шиковать» еще недели две. «До зарплаты дотяну», – решил он.

«Лондон» встретил их монументальным порталом и светящейся вывеской. Мощный швейцар в усах уже отворял резные двери.

В прохладном вестибюле – царство мрамора и услужливые гардеробщики. Андрея и Полину пригласили в залу.

«Лондон» был консервативен и торжественен. Рябинин подумал, что при царе сюда наверняка хаживали отцы города и заезжие знаменитости. Да и теперь под высокими сводами и хрустальными люстрами восседал цвет новой городской буржуазии. Сытые и важные молодчики пережевывали снедь и запивали – нет, лучше застрелиться – настоящим «Клико» и бургундским! Украшали общество дамы – хохочущие молодые и скучающие умудренные. Среди «деньги имущих» присутствовали и «власть имущие» – пьяный военный в добротном кителе («Командировочный, не меньше комдива», – определил Андрей) и «мальчишник» совслужащих в центре залы. Были здесь и влюбленные парочки, такие как и они с Полиной.