За очередным мыском открылась тихая бухта с дощатым причаликом, вроде плотика для полоскания белья на реках, и большим одиноко стоящим на берегу домом. Квадратные окна дома и просторная веранда выходили на море. С обратной стороны к самому дому подступал густой лиственный лес. В сторонке от дощатого причалика, на песчаном пляжике лежала перевернутая вверх дном свежепокрашенная шлюпка. По лобастым, отшлифованным штормами, выпирающим из берегового откоса серым каменным глыбам были растянуты для просушки узкие лентообразные камбальные сети.

Катер пошел тише и, проскочив в узкий проход между камнями, подвалил к «плотику». От дома по тропинке уже спускались навстречу катеру двое мужчин.

— Наш бригадный рыбацкий дом, — сказал Янчев.

— Не дом, а настоящий санаторий, — произнес Погожев, с интересом окидывая взглядом бухту, дом под красной черепицей и левее дома широкую светлую поляну всю в ярких красках полевых цветов. Посреди поляны на пригорке возвышался каменный обелиск. И вдруг — словно что-то осветило сознание Погожева — он понял, зачем привез его сюда Янчев, и сердце Андрея заныло старой растревоженной раной. Катер давно подвалил к причалику, пора было сходить на берег, а Погожев все стоял и стоял, не в силах оторвать глаз от обелиска.

Янчев что-то сказал спустившимся к морю рыбакам, и один из них тут же поспешил обратно.

— Ну что ж, Георгич, сходим, поклонимся праху твоего боевого товарища, — произнес Янчев и первым пошел вверх по тропинке.

Утро было тихое и солнечное. Только слышны птичий щебет да отдаленный всплеск моря. Трава на поляне еще не перестояла, была зеленой и сочной.

Обелиск был вытесан из деорита. Еще издали Погожев прочел: «Тук почива незнаен съветски воин жертва на фашизма».

«Почему «незнаен», если он был боцманом катера Черноморского флота Степаном Ивановичем Соловьевым?» — хотел возразить Погожев, но тут же сообразил — откуда им было знать об этом, если документы боцмана он тогда забрал с собой на катер.

— На следующую ночь мы с Петко перенесли его сюда и похоронили, — сказал Янчев о боцмане.

— А что с Петко?..

— Погиб. В сорок третьем.

Помолчали. Погожев переступил с ноги на ногу и, отведя взгляд в сторону открывающейся отсюда морской дали, несмело начал:

— Я все хочу спросить тебя, Никола, но не решаюсь... даже боюсь спрашивать...

— О Лине?

Погожев молча кивнул.

— Нет ее. И самое обидное, что убили ее после победы. Она в окружкоме партии работала... Был у нас в поселке такой тип Янгулов. Разбогатевший во время войны на человеческих страданиях...

Вернувшийся из бригадного дома рыбак принес бутыль и стаканы. Янчев поставил стаканы на каменное надгробье и налил в них понемногу вина, чистого и прозрачного, как слеза.

— Вечная память герою, — сказал Янчев, и они все выпили.

Один стакан остался нетронутым. Никола взял его и вылил на могилу боцмана.

— Так провожали в последний путь в нашем партизанском отряде своих погибших товарищей русские. Потом и остальные партизаны переняли это у русских. Это было что-то вроде салюта в честь павших...

Погожев пытался представить Лину, какой она была в сорок пятом: повзрослевшей за годы борьбы, окончательно сложившейся девушкой, и это ему почти удалось. Он понимал, что в действительности она могла оказаться совсем иной. Но это уже не имело никакого значения...

Витюня был полон воспоминаний от прошлогоднего посещения столицы болгарских рыбаков — Созопола. Он понимал, что на этот раз ему берег «не светит». И знал почему: его одесская одиссея с баркасом еще была слишком свежа в памяти всей бригады. Но поммех искусно делал вид, что ему не очень-то и хочется на берег. Ведь он там уже все видел. И у входа в камбуз просвещал принарядившегося кока:

— Ты не смотри, что Созопол городок маленький. Он — древний. И назывался когда-то Аполлония Понтийская. Знаешь, что такое Аполлон?

— Тот, что голый? — неуверенно произнес Леха.

— Сам ты «голый», — обиделся Витюня. — Бог солнца, света и еще чего-то... А в общем-то, ты прав, Леха. Этих богов почему-то всегда рисуют голыми, — поразмыслив, согласился Витюня. — Может, в то время материю еще не изобрели. Ну, да хрен с ними, с богами. Тем более что потом городок переименовали в Созополис. По-нашему — город спасения. Потому что здесь морякам никакой шторм не страшен. Даже самый грозный ветер драмодан...

Погожев не слышал, что еще говорил Витюня коку об истории Созопола и голых богах, так как его голос заглушил бас Селенина:

— Медаль партизанскую обязательно нацепи!

Это он кричал вдогонку возвращающемуся на свой сейнер Торбущенко. Больше ни у кого из рыбаков партизанской медали не было.

«Вот молодчина Жора, что напомнил», — мысленно похвалил Погожев Селенина и, порывшись в баульчике, прицепил к своей отутюженной светлой форменной блузе орденские колодочки.

В каюту вошел Янчев.

— Вот это кавалер! — воскликнул он, оценивающе окинув взглядом Погожева. — Стройный, светловолосый, с голубыми глазами. А орденов-то сколько! Нет, ты сегодня определенно покоришь всех красавиц Болгарии.

— Как бы этот «кавалер» рыбу не проворонил, — отозвался Погожев, поправляя приколотые на блузе орденские колодочки. — Зотыч уже три раза намекал мне об этом. Обеспокоен старик. Хотя это не помешало ему самому принарядиться и повесить на грудь медали и орден «Знак Почета».

— Запомни, другарь, рыбацкую присказку: наша рыба от нас не уйдет. А та, что ушла, значит, была не наша.

— Слыхал, — сказал Погожев. — Только, к сожалению, ни на правлении, ни на партбюро ее во внимание не берут. Даже те же самые рыбаки, что успокаивали себя этой присказкой на путине.

— Успокоить душу тоже, иногда, не последнее дело в рыбацкой профессии. Так ведь, Виктор?

Заглянувший в каюту кэпбриг Осеев уже был при всех регалиях. На погончиках новой голубой форменки белоснежно поблескивали капитанские завитушки и полосы.

— Так-то так, — соглашается Осеев, — но не пора ли вам, дорогой Никола, кончать эту игру в прятки. А то рыбаки поизвелись от неизвестности. Куда ты нас волокешь? В Созопол?

Янчев многозначительно подмигнул Погожеву и рассмеялся.

— Нет, не угадал, — сказал он. — На Ропотамо. Праздновать так уж праздновать. Тем более что причин для этого больше чем достаточно...

Три рыбацких моторных баркаса, один за другим, бежали вверх по Ропотамо, глубоко осев в воду. После нескольких суток открытого моря, беспощадного зноя на спардеке и духоты в кубриках рыбаки чуть не балдели от свалившегося на них счастья. Запахи леса и трав, посвист птиц и отдающиеся эхом их собственные голоса пьянили, как рюмка крепкого вина. Мимо баркасов проплывали берега со свисающими над водой ивами и забредшими в воду тростниками. В заводях, словно зеленые языки пламени, покачивались листья телореза; над разлапистыми листьями кубышки на тонких стеблях поднимались яркие чашечки цветков. По низинным берегам непричесанными волосами на кочках торчала осока. На выступающих из воды корягах грелись водяные черепахи.

Из встречной лодки девочка приветливо помахала рыбакам букетом полевых цветов. Лодка бежала вниз по реке, видимо, за очередной партией туристов. На корме сидел высокий и худой старик, сутуло сгорбясь за рулем.

На душе у рыбаков было легко и весело. И они в ответ девочке тоже помахали кто чем — фуражками, носовыми платками. Вокруг было такое буйство яркой, манящей к себе зелени, что сердца заходились от восторга! Показались первые островерхие, точно красочные муравейники, палаточные городки туристов и легкие, ажурные крыши утопающих в зелени летних кафе и ресторанов.

По команде Янчева головной баркас ткнулся носом в заросший травой берег. И тут же водопадом звуков обрушилась на рыбаков музыка. А с откоса навстречу баркасам устремилась веселая толпа импровизированных музыкантов с бубнами, дудками, губными гармониками и даже с кастрюлями и ложками.