— Ты же был на правлении. Сам голосовал по всем пунктам...

— Голосовал, конечно, — сухо перебил его Малыгин. — Помню и то, что, мол, тебе, как партийному секретарю, «и карты в руки». Только ты не с той карты ход сделал.

— По-твоему, надо было пьянку устроить? Спасибо за совет, товарищ член правления! — И Погожев отбросил журнал в сторону. Его просто распирало от злости. Может быть, потому, что где-то и в чем-то, подспудно, он чувствовал правоту Васильича.

— Ты сам знаешь, что никакой пьянки бы не было. Да и много ли там этого кисляка. По полстакана на брата, — выдавил из себя Малыгин, и губы его скривились в издевательской ухмылке.

— Как говорит Витюня: надо быть ржавым брашпилем, чтобы думать, что бутыль осталась нетронутой, — сказал он. — И это знаешь ты не хуже меня. Но, мол, ты, как секретарь, свое дело сделал, запретил. И если что — ты не виноват. Пусть отдувается тот, кто нарушил запрет... Конечно, ни Осеев, ни Селенин к бутылке не прикладывались. Петко Стойчев — тоже. Что касается рядовых рыбаков, как наших, так и болгарских, — продолжал Малыгин все с той же ухмылочкой, — так они тебе даже спасибо сказали. Им больше досталось. И я, грешным делом, тоже потянул стаканчик благодаря тебе. Если бы ты не запретил, едва ли бы мне что-нибудь досталось.

Это было уж слишком! Надо немедленно дать отпор Малыгину! Но все мысли, все умные слова в голове Погожева перепутала и затмила жгучая обида. И он вгорячах ляпнул Малыгину, что это его первый и последний выход в море с рыбаками. И когда вернется с путины, сразу пойдет в горком партии и попросит перевести его на работу обратно в порт.

Где-то в глубине души он рассчитывал, что Малыгин будет уговаривать его остаться в рыбколхозе, начнет успокаивать, что, мол, «все перемелется и мука будет».

Но тот и не думал успокаивать. Больше того, как показалось Погожеву, Малыгин будет даже рад, если он так и сделает.

Когда Малыгин ушел, Погожев тут же лег в постель и с головой укрылся простыней. Ему хотелось побыть одному, по-настоящему собраться с мыслями, прояснить, в чем он прав и в чем не прав. Но сделать это оказалось не так-то просто: все захлестнувшая обида по-прежнему будоражила нервы Погожева. «Да, я уйду от рыбаков. Сразу же, как только вернусь с путины! Но зачем было говорить это Малыгину? Зачем? Получилось по-мальчишески, не серьезно», — думал он с неприязнью к самому себе. А эта усмешка, которой одарил его Малыгин перед тем, как закрыть за собой дверь каюты. Только что стоила эта его усмешка! Она так и стояла перед глазами Погожева. И он не знал, чего в ней было больше — осуждения, ядовитой насмешки или жалости? Но от того и другого коробило Погожева, было ему не по нутру. Его и без того растрепанные мысли окончательно забрели в дебри какой-то беспорядочности.

«Кого он из себя корчит? Кто он такой есть? — думал он о Малыгине. — Берет больше других рыбы? Но так ли это трудно, если думать только о себе. Мыслимо ли, чтобы Малыгин, с ущербом для себя, помог товарищу? Да ни в жизнь! Когда у Сербина на прошлой хамсовой путине отказал эхолот, Малыгин даже не остановился, прошел мимо, а не то чтобы навести на рыбу. Навел Осеев. Хотя самому Осееву в тот день рыба так больше и не попалась и он остался ни с чем»...

Когда в каюту вошли Осеев и Селенин, Погожев притворился спящим.

Кэпбриг с инженером по лову долго сидели внизу на диванчике, шелестя промысловыми картами и вполголоса обсуждая районы поиска рыбы.

Весь следующий день бригада Осеева провела в поисках рыбы южнее Бургасского залива. Сейнер то приближался к берегу, то вновь удалялся так далеко в море, что земля скрывалась за горизонтом. Знойно. Металлический корпус сейнера до того накалился, что не прикоснешься. В кубрике и в каюте стояла нестерпимая духота. На ходовом мостике было настоящее пекло. Рыбаки то и дело окатывали палубу забортной водой из шлангов. Палуба густо парила и вскоре опять становилась такой же сухой и горячей, как и до поливки.

После вчерашнего разговора с Малыгиным настроение у Погожева было подавленным. «Ну, кто ты им, этим людям моря? С какой стороны родня? Самый последний рыбак в душе считает тебя чужаком. А такие, как Малыгин, — открыто. Кого стесняться Малыгину, он — «Король лова»... Нет, Погожев, уходить тебе надо от рыбаков подобру-поздорову. Обратно в порт, диспетчером»...

От жары, табака и невеселых мыслей у Погожева в голове был туман. Он сидел на порожке капитанской каюты и отрешенно-страдальчески тянул сигарету за сигаретой. Невдалеке от Погожева, прислонившись к фальшборту, стоял Зотыч, не спеша сращивая концы двух канатов.

«Вот и для Зотыча кто я такой? — И Погожеву вспомнились слова старого рыбака: «Тебе бы, Погожев, учителем быть, а не в море болтаться», — Вот именно «болтаться», — мысленно согласился он и поднял глаза на Зотыча. Их взгляды встретились, и Погожев тут же отвел свой в сторону. Что-то необычно пристальное, изучающее уловил он во взгляде его выцветших глаз. Но, отвернувшись, Погожев чувствовал, что старый рыбак продолжал рассматривать его с каким-то подозрительным интересом.

Взгляд Зотыча начинал раздражать Погожева. Он уже готов был подняться с комингса и уйти в каюту, как тот вдруг спросил:

— Что это ты, Андрей Георгич, фалы опустил?

— Жарища... Да и с рыбой что-то у нас не ладится...

Зотыч неодобрительно посмотрел в его сторону. Морщины на лице старого рыбака прорезались четче.

— Жара — конечно, есть малость. На то и лето, — сказал он. И, отведя глаза в сторону, помолчав, добавил: — А я ведь слышал вчера вечером. Все слышал...

— Что слышал? — спросил Погожев, хотя сразу догадался, на что намекал Зотыч.

— Вашу перепалку с Платоном. Не нарочно, конечно. Так получилось. Как бы невзначай... Платон любит подмять под себя человека. Это у него в крови. — И вдруг, бросив на Погожева колючий, почти злой взгляд, сердито добавил: — А ты и скис сразу! Молчи, вижу ведь! Партийный секретарь тоже мне... недоделанный. А ты возьми и подомни Платона. Только не так, как он, нахрапом. А по-партийному.

— Если будем подминать друг друга, некогда и рыбу ловить будет, — грустно усмехнулся Погожев и поднялся с порожка.

Ему было стыдно перед Зотычем за стычку с Малыгиным, за свои бездумные слова, за угрозу уйти от рыбаков. Но в то же время после разговора с Зотычем с Погожева словно свалилась часть груза.

— Пойду-ка и я на спардек, — сказал он Зотычу, снова принявшемуся за бахрому канатов. — Там все же ветерком овевает...

Сейнер, покачиваясь, резал форштевнем стеклянную поверхность моря. За кормой на длинном фалине подпрыгивал на взбитых винтом волнах спущенный на воду баркас. На сейнере все было готово к встрече со скумбрией — и промысловая лебедка, и металлический трос нижней подборы невода, и бросательный конец для Шлюпочных — кляч.

Когда сейнер приближался к берегу и хорошо были видны тенистые сады и леса — Погожев так бы и кинулся в их спасительную прохладу. Городки виднелись на побережье маленькие, тихие. Ахтопол, Мичурин, Приморск... Их узкие извилистые улочки, словно русла пересохших речек, сбегали к морю. Дома старые, замшелые, с висячими верандами. Деревянные причалики, и рядом с ними стояли рыбацкие лодки, остроносые, как туфли турецкого султана.

— Хотя бы самый ерундовый косячок рыбы, — облизнув потрескавшиеся губы, вздохнул Витюня. — Хоть кошелек остудим. А то от такой жарищи расплавится.

— Кошелек, может, и не расплавится. А мы — точно, — сказал Селенин, почесывая потную грудь.

— Слънце-то силно пече. Много с горешо, — говорит Осеев.

— Практикуешься? — усмехнулся Селенин. — Ты с нами говори по-русски. А то мы не бельмеса в болгарском.

— А что тут понимать? Языки-то очень похожи.