Давно уже не было рыбацких балаганов. Они стояли на каменистом берегу моря, прижавшись к стенке набережной, сколоченные из горбылей и покрытые сверху просмоленным толем. Сейчас на этом месте были построены причалы для судов местных линий. Хорошие причалы, из железобетона. Кругом чистота, бетонные чаши-цветники, с массивных черномраморных стояков гирляндами свешивались красивые светильники. И все же нет-нет и вспомнится Погожеву с какой-то непонятной грустью тот каменистый берег с перевернутыми яликами, развешанными сетями и покачивающимися на якорьках, совсем рядом с берегом фелюжками. Сейнеров тогда еще не было. Не было и кошельковых неводов, что сейчас лежал у них на выборочной площадке. Тогда ловили рыбу ставниковыми неводами и неводами-алломанами. На «краснюка» и камбалу километрами сыпали крючья...

Дверь в кормовой кубрик была открыта. Оттуда тянуло теплой испариной и запахами человеческого жилья.

Перешагнув через комингс и придерживаясь за поручни, Погожев спустился по трапу. Направо — каюта механика. Но в ней было темно. Глуховатый голос ее хозяина доносился из кубрика. Фомич говорил:

— Контрабанда контрабанде рознь.

— Какая там рознь, — кто-то из рыбаков не согласился со стармехом. — Контрабанда, она и есть контрабанда.

— А ты помолчи, — оборвал его Ухов. — Я, может, тоже занимался контрабандой.

Погожеву показалось, что стармех на минуту смутился, увидав его в дверях кубрика. Видимо, так оно и было: нашел, мол, чем похвастать перед молодежью, старое дырявое корыто. И желтоватые с проседью кустики бровей стармеха нахмурились. Но тут же вновь распрямились, в глазах Фомича заиграла затаенная улыбка.

— По молодости, конечно, это было. И по глупости, — сказал он. — А может, и не совсем по глупости. Кто постарше, тот помнит, какое положение у нас в Союзе когда-то было с одежонкой.

Все с интересом уставились на стармеха. Кто лежал на койках, даже приподнялись, облокотившись на подушки, чтобы лучше видеть бывшего «контрабандиста». Фомич сидел на табурете, сутуловатый и широкоплечий, положив морщинистые, пропитанные мазутом руки на столик с рассыпанным домино.

Погожев огляделся и пристроился на краешке нижней койки, рядом с Зотычем. Вдоль стен кубрика в два яруса лепились койки. Обтянутый дерматином диванчик. В углу, меж шкафчиком для одежды и иллюминатором, на кончике дивана, в специально приспособленном для устойчивости низкостенном ящике, словно в гнезде, сидел телевизор. Посредине кубрика — принайтовленный к полу столик и две миниатюрные табуретки.

— Ходил я тогда на одном пароходишке масленщиком, — продолжал Фомич. — Пароходишко дрянь, старье, теперь таких и на свалке не сыщешь. Но где было взять лучше, гражданская война только кончилась. Таким были рады... И ходил вторым помощником механика у нас один тип из греков. Оборотистый и хитрющий, как черт. В годах уже был. А я что — салажонок. Под носом только чуть-чуть пушок пробивался. Вот этот грек меня и спрашивает:

«Это правда, что у тебя дядя в Массандре работает?»

«Правда», — отвечаю.

«Сможешь достать этикетки для винных бутылок?»

«Наверно, смогу. А зачем?»

«Потом узнаешь. И благодарить меня будешь, — говорит он. — В чем ты ходишь, посмотри-ка на себя».

А одежонка на мне, действительно, была не ахти какая. Даже у выходных штанов и то две заплаты на заднице.

«Костюмишко тебе сварганим, — говорит мне поммех и весело подмигивает: — По всем правилам. Даже можем с жилетом».

Помню, я еще обиделся тогда:

«Что я, буржуй, что ли, — с жилетом-то».

В первые годы Советской власти в жилетах пузатых кулаков и буржуев рисовали. А кому же из нас хотелось быть похожим на буржуя.

«Ну, ладно, — говорит поммех, — без жилета будет. Только тащи этикеток побольше. И выбирай, на которых покрасивее картинки».

Разговор этот у нас с ним состоялся на вахте, во время перехода из Стамбула в Феодосию. В Феодосии предстояла длительная стоянка, и мне разрешили съездить домой. Конечно, не без помощи второго помощника.

Дядю я и не думал ни о чем просить. Потому что догадывался, что тут не совсем все чисто. Решил действовать самостоятельно. Тем более что это не составляла большого труда: я знал, где целый завал старых, не использованных в свое время винных этикеток. Даже с царских времен. Вот я их и приволок поммеху.

Тот обрадовался. Это, говорит, как раз то, что нужно. Рассовали мы этикетки у себя в машинном так, что даже сам черт не нашел бы их, а не то что таможенники. Подняли пары и двинули курсом на Марсель...

Тут Фомич замолк, перевел дух и, чему-то улыбнувшись, попросил закурить. Закурив, продолжал:

— Я до самого Марселя, как дурак, голову ломал: зачем ему эти этикетки? А он ничего не говорил. Лишь в Марселе, и то на второй или третий день стоянки — осторожный был жох — говорит: «Сегодня после вахты пойдем дельце обтяпывать».

Вынесли мы этикетки с парохода, в общем-то, без приключений, в двух пакетах, сунув их под бушлаты. И далеко не ходили. Тут же около порта сбыли в какой-то приличный на вид забегаловке. Оказывается, у поммеха была договоренность. И нас там ждали.

— Зачем им этикетки-то? Коллекционируют, что ли? — спросил кто-то из рыбаков с верхней койки.

— Эх вы, лопушки, — снисходительно произнес Фомич, тыча окурком в пепельницу. — Им ваши коллекции до лампочки. Дело-то, оказывается, проще пареной репы. Они эти этикетки наклеивали на бутылки со своим дешевым вином и всяким лопушкам продавали за первый сорт, как заграничное... Вы думаете, за вино платите деньги? Нет, дорогуши, за этикетки. Чем красивей этикетка, да если еще иностранная — вино вам кажется ароматнее и крепче, чем то же самое, но купленное по дешевке и в бутылке с какой-нибудь задрипанной этикеткой.

— Мне батя рассказывал, — вклинился в разговор Витюня, свесив кудлатую голову с верхней койки, — тоже забавная история...

Но в этот момент сейнер с такой силой и грохотом швырнуло в сторону, что застонали бимсы и шпангоуты. В один миг перелетели к правому борту туфли и сандалеты рыбаков, кепки и капелюха Зотыча. Крупными градинами застучали о пол кубрика костяшки домино.

— Неужто столкнулись? — вскрикнул кто-то из рыбаков.

И в следующий момент, кто в чем был, рыбаки летели вверх по трапу, на палубу.

Что-то кричали вахтенные, размахивая руками. По левому борту смутно вырисовывалась в тумане медленно удаляющаяся корма чужого сейнера. Капитан «чужака», выскочив из рубки, старался перекричать ревуны:

— Как там, ребята, сильно побило?

— Еще спрашивает, брашпиль недоделанный! — возмущался Витюня. — Не думает ли добавить...

Кацев, свесившись с фальшборта, светил карманным фонарем, тщательно исследуя вмятину. Ничего себе, поцелуйчик! Краска содрана подчистую на добрых полметра. Но трещины не было. «Чужак» зацепил сейнер кормой при развороте. Хорошо, что не врезался носом. Видимо, узрев впереди себя судно, рулевой как оглашенный, работал штурвалом.

— Что это вас носит в такую видимость? — кричал Осеев злым и хриплым спросонья голосом. На нем были лишь трусы и майка.

Капитан «чужака» старался что-то объяснить Осееву.

Где-то совсем рядом забасил теплоход. Оба сейнера ответили ему пронзительным воем сирен...

На рассвете к туману добавился моросящий дождь, усилилось волнение моря. Сейнер валяло с борта на борт, вытрясая из рыбаков души.

«Вот тебе и курорт, — думал Погожев, вытянувшись на койке. — Тут только от одних ревунов и сирен обалдеешь». А это столкновение с «чужаком». Еще вчера вечером, когда все треволнения были позади, Осеев сказал:

— Считай, что еще дешево отделались. Мог бы запросто пропороть борт и пустить ко дну.

Погожев почти всю ночь не спал: с одной стороны ревуны и качка, с другой — разве они застрахованы, что какое-нибудь другое судно не «боднет» их в борт?