Осторожно приоткрыв дверь, в каюту вошел Виктор. Не включая свет, он что-то шарил на столике.
— Да включай. Я все равно не сплю, — отозвался Погожев, с трудом удерживаясь на койке от очередного удара волны разгулявшегося моря.
— Вот дает штормяга! — сказал Погожев и опустился с койки.
— Еще как дает, — согласился Осеев. — Но туман редеет. Это уже хорошо. Утром перейдем в Ланжерон или в Хлебную гавань.
Но в Ланжерон они перешли только во второй половине дня. И стали на якорь напротив причалика для катеров пригородного сообщения.
За ночь погода окончательно успокоилась, и на следующий день с самого утра ничто не напоминало о тумане, дожде и шторме: небо было ясное, море приветливое, а пляж Ланжерона переполнен отдыхающими.
— Братцы, сегодня же воскресенье! — вдруг сделал открытие Витюня. — А я-то голову ломаю, чего это одесситы на берег повысыпали.
От ослепительного блеска моря, шумного пляжа и близости залитого солнцем города у рыбаков заныли сердца по берегу. Кое у кого из рыбаков водились в Одессе сердечные дела. Еще с прошлых путин. Даже всколыхнулось сердце, казалось бы, непоколебимого в этом деле Сени Кацева. Он щурил глаза, пощипывал усы и, чмокая крупными мясистыми губами, не спеша вспоминал о какой-то цыганке с Пересыпи:
— Вообще-то, она нэ цыганка. Так прозвали ее потому, что смуглая.
— Да помним мы ее, Сенечка, — перебил Кацева Витюня. — Она у тебя вся такая... синтетическая. И стройная, как швабра.
Сеня не обижался. Он вместе со всеми смеялся, не оставляя в покое усы.
Во время завтрака к Осееву подошел Зотыч и сказал, что неплохо бы пополнить запасы продуктов, пока стоят в Одессе.
— Сегодня как раз Привоз работает. — И, придвинувшись вплотную к Осееву, что-то добавил вполголоса.
— Ну-ну, смотри. Только чтоб все было честь по чести, — предупредил кэпбриг.
На ходу дожевывая завтрак, Витюня бросился в машинное отделение, завел «малыша». Витюня просто рвал и метал: у него на вечер выпадала вахта и ему до этого времени хотелось успеть хоть немного «урвать берега».
В кубриках и ходовой рубке жужжали электробритвы. Из чемоданчиков извлекались праздничные брюки и сорочки. Около единственного утюга собралась очередь.
Вахтенные завели стропы на корму и нос баркаса и спустили его на воду.
Сначала в баркас переправили пару раздутых хозяйственных сумок. Следом за сумками проследовали Зотыч И Леха. Потом Витюня и Климов. И под конец в баркас спустились Погожев, Осеев и Кацев.
— Понеслась душа в рай! — бодро затянул Витюня, подмигнул оставшимся на сейнере рыбакам и подналег на весла.
Хотя сумки были закрыты на замки-молнии, Погожев прекрасно знал, что они набиты крупной вяленой ставридой. Видимо, об этом и нашептывал Зотыч кэпбригу во время завтрака.
Продажа рыбы на базаре, конечно, не украшает рыбаков-колхозников. Но что поделаешь, если на камбузе кончились лук и капуста. А в кладовой-сушилке — запасы хлеба, кофе и сахара.
Правда, у Зотыча припрятаны кое-какие деньги, остаток от тех, что были отпущены бухгалтерией на «кумань». Но сколько этих денег! Зотыч придерживал их на крайний случай. А пока у рыбаков была в запасе рыбешка, в действие вступал закон политэкономии: товар — деньги, деньги — товар...
На берегу компания распалась на две группы: одна, во главе с Зотычем, взяла курс на Привоз, а Погожев, Осеев и Сеня Кацев решили поразмять ноги в парке.
— Смотрите у меня, «обезьяну не водить». И чтоб на сейнере быть вовремя, — предупредил Осеев. — Слышишь, Витюня, это тебя касается.
— За кого ты нас принимаешь, кэп, — театрально развел руками помощник механика, — мы парни железные.
Потом Осеев будет говорить, что еще в то время чувствовало его сердце недоброе. Может, сердце его и чувствовало, только это нисколько не помешало им завалиться в маленький ресторанчик на открытом воздухе. Хотя «завалиться», пожалуй, сказано будет не точно, так как перед этим битых полтора часа они безрезультатно толкались от дверей одного ресторанчика к дверям другого. Везде было полно народу. Наверняка не попали бы и сюда, не окажись буфетчицей старая знакомая...
Погожев, Осеев и Кацев сидели немного смущенные непривычной обстановкой, но довольные достигнутой целью. Перед самым их носом бацал оркестр, сотрясая мозги. Высоко закидывая ноги, прыгали девчонки в коротких платьицах со своими и иностранными моряками; поводя обнаженными жирными плечами, потели полные дамы с усатыми судомеханиками и штурманами.
Они безропотно ждали свои лангеты и хмелели не от вина, а от обстановки. Сеня, поглаживая усы, устремил маслено заблестевшие глазки в сторону полногрудой соседки. Осеев что-то рассказывал Погожеву из времен чуть ли не пятилетней давности. Погожев кивал, не понимая да и не слушая собеседника, одурманенный ресторанной обстановкой, после трехдневной болтанки в море...
Вышли из ресторанчика в сумерках. Парк, как муравейник, кишмя кишел гуляющими. Тут и там надрывались транзисторы.
— Ну что, прогуляемся? — спросил Погожева Осеев. — Кто знает, когда теперь удастся быть на берегу.
На душе у всех троих было легко и весело. Сытый «береговой» ужин, музыка, вечерние огни портового города, — все перемешалось в их сознании и колыхалось как одно огромное море радости.
Сеня вел Погожева и Осеева какими-то переулками и проходными дворами, пока они не оказались в уютном скверике.
У самой решетчатой ограды на скамейке сидели стармех Ухов и высокий седой худощавый старик.
— Бывший командир Фомича во время обороны Одэссы. Лейтэнант Воронов, — шепнул Погожеву Кацев, показав взглядом на старика. — Он совсем глухой. Полопались перэпонки от взрыва. Об этом Фомич мнэ рассказывал.
Сообщение Кацева о лейтенанте Воронове резко изменило настроение Погожеву. Он давно заметил, что так бывает с ним всегда, когда встречается с человеком, тяжело искалеченным войной. Хотя самому досталось от войны «под самую завязку».
Они подсели к Фомичу с Вороновым.
— Значит, пришли на баламута, — сказал Воронов. — Туговато последние годы с этой рыбой. Повылавливали, что ли, ее всю, или стала обходить стороной наше море? — Голос у него был спокойный, тихий, совсем не похожий на голос глухого человека. Только глаза были особенные: глубокие, как колодцы, с тихой горечью страданий на дне.
— Главное, шоб она, милэнькая, благополучно Босфор проскочила. А тут мы ее встретим со всэми почестями, — широкой заскорузлой ладонью рубил воздух, видимо, все еще «не остывший» после ресторана Сеня Кацев.
— Вот в этом-то, главном, и загвоздка, — хмыкнул Осеев, вытаскивая из кармана сигареты.
— И раньше, бывало, скумбрия запаздывала с приходом, — рассудительно говорил стармех Ухов, словно стараясь примирить Кацева с Осеевым. — В этом деле год на год не приходится. От чего это зависит, сам Зотыч вам не скажет.
Все с жаром заговорили о предстоящей путине.
Воронов переводил взгляд с одного собеседника на другого. Погожев догадался, что он понимает разговор по губам.
— Почему бы ему не пользоваться слуховым аппаратом? — спросил Погожев стармеха, стараясь, чтоб лейтенант не уловил смысл вопроса.
Но Воронов засек Погожева. По его тонким, нервным губам пробежала улыбка.
— Не получается у меня с этими аппаратами, — сказал он. — В госпитале инвалидов войны какие только не пытались приспособить — один хрен нет толку...
Когда уходили, Воронов проводил их до угла дома, и Погожев заметил, что у него вместо правой ноги протез.
Шли молча, каждый думая об одном и том же — о судьбе бывшего морского офицера Воронова. Погожеву казалось, что никогда не изгладится из его памяти ни этот старый, изрядно потертый китель военного моряка, ни впалые, гладко выбритые щеки, ни его глубокосидящие глаза, которые яснее всяких слов говорили о пережитом.
Совсем стемнело. Из распахнутых, залитых светом окон домов выплескивались наружу смех, голоса и музыка. Порывистый ветерок весело будоражил молодую листву вечерних бульваров. На скамейках виднелись влюбленные парочки. Погожев шел, смотрел на все это и думал: «Удивительная сила жизни! Была тяжелая война. Миллионы полегли в землю. Миллионы вдов и сирот. Миллионы искалеченных. А жизнь идет вперед. Живые думают о живом. Да разве только люди! Какой-нибудь тонконогий гриб своей нежнейшей шляпкой приподнимает и раскалывает толстую корку асфальта ради двух-трех дней жизни...
