Рыбаки еще не успели прийти в себя от обрушившейся на них музыки, а им уже жали руки, вели вверх по склону, к проглядывающей сквозь листву деревьев легкокрылой крыше ресторанчика. Русская речь мешалась с болгарской, болгарская — с русской, но все было понятно и тем и другим, и не требовались никакие переводчики.

— Добре дошли!.. Добро пожаловать, другари!..

— Здравствуйте.... Здравейте, товарищи!..

— Здравейте, скыпи другари!..

Гостей сразу же расхватали, растащили знакомые по прежним встречам болгарские рыбаки, что-то рассказывая и расспрашивая, возбужденно размахивая руками.

— Дядя Богомил! — крикнул Янчев и помахал рукой пожилому мужчине. — Самый дорогой подарок тебе привез. Принимай гостя! — И, обернувшись к Погожев спросил: — Узнаешь?

Погожев узнал его сразу. Узнал по крупному волевому лицу и массивному, словно рассеченному надвое, подбородку. Время не особо сказалось на этом крепыше: он был таким же высоким и костистым, без намека на возрастное ожирение. Только когда-то черные брови и волосы густо посеребрила седина. На Тасеве был светлый однобортный костюм, белая рубашка и однотонный темно-коричневый галстук. Черные туфли с плетеными верхами были старательно начищены. Все это сидело на Тасеве великолепно и в какой-то степени молодило его.

Погожев поспешно устремился вверх по склону и, протянув Тасеву руку, радостно сказал:

— Здравствуйте, товарищ Митё.

Тот не спеша крепко пожал ее и, не выпуская из своей, пристально вглядывался в лицо Погожева.

— В партизанах? В сорок пятом в Софии?.. Нет, другари, не помню. Извините, но не помню, — признался он и развел руками.

Погожев отметил про себя, что Тасев говорил по-русски так же бегло, как в сорок первом, только пожалуй с бо́льшим акцентом, чем тогда.

— А не ты ли говорил, если бы мне встретить хоть одного парня из тех, кто в штормовую осеннюю ночь сорок первого доставил меня на родину, — более дорогого гостя для меня бы не было.

По мере того как говорил Янчев, все у́же и пристальнее становились глаза Тасева, напряженнее лицо.

— Неужели тот парень с катера? — проговорил он не уверенно.

— Он самый! Андрей Георгиевич Погожев, партийный бог небезызвестного тебе рыбколхоза «Дружба», — сказал Янчев.

— Вот это встреча! Ну, здравствуй, другарь. Еще раз здравствуй! — И он привлек Погожева к своей широкой груди.

Тут их со стороны ресторанчика окликнула миловидная, чуть полноватая блондинка лет тридцати, с ниспадающими на открытые плечи пушистыми волосами.

А когда они подошли, Янчев сказал:

— Знакомься, Андрей, моя супружница Галина.

— Все, — скомандовала Галина, — кончайте свои дебаты и к столу. А то люди с ног сбились, ищут виновника торжеств. Ай-яй-яй, дядя Богомил, как вам не стыдно.

— Стыдно, Галя, еще как стыдно, — сказал Тасев, а глаза, и лицо, и весь он с головы до пят светился неподдельной радостью. — Теперь, Галя, «виновников» тут не один. Ситуация резко изменилась в нашу общую пользу и, можно сказать, вышла за пределы Болгарии. — И, подмигнув Погожеву с Янчевым, спросил: — Ну что, ветераны, возьмем штурмом еще один стоящий перед нами рубеж?..

Столы были по-русски сдвинуты и накрыты белыми скатертями. На фоне белых скатертей особенно красочно вырисовывались ярко-красные помидоры, зелень салатов и огурцов, фиолетовые баклажаны и розовобокие яблоки.

— Прошу за стол, земляки! — приглашала Галина. — Заповядайте, саднете![7] Виктор, Костя, за столом и поговорите.

— Принято, Галочка! — бодро отозвался Осеев. — Сама знаешь, у нашего брата рыбака насчет жратвы и выпивки — не заржавеет.

За столом не пустовало ни одного места. Сидели вперемежку, каждый нашел себе близкого собеседника: Торбущенко сидел рядом со Стойчевым, Зотыч и механик Ухов — в компании старой рыбацкой гвардии. Молодежь «заняла позицию» в конце стола и среди них — Селенин, Малыгин-младший, Климов и Леха.

— Что ж, скыпи другари, — поднимаясь со стула с рюмкой в руке, сказал Янчев. — За здоровье знатного рыбака Богомила Тасева, за нашу встречу...

Рюмка коньяка приятным теплом растеклась по всему телу Погожева, легким хмелем ударила в голову. Он, медленно опустив веки, слушал малопонятную болгарскую речь, думая о большой и нелегкой судьбе Богомила Тасева. «Как они тогда добрались до Мургаше? Но добрались»... Это потом возросшие численно партизанские четы превратились в отряды, а отряды преобразовались в бригады. А в начале войны им там на Мургаше приходилось несладко. «Так же, как и нашим», — подумал Погожев. Он во время войны видел партизанские землянки в лесах Брянщины и Белоруссии. «Но видеть одно, а быть самому партизаном — другое»...

Погожев ушел в свои мысли и не расслышал, когда предоставили ему слово, пока рядом сидевший с ним за столом Виктор Осеев не подтолкнул его в бок локтем. В общем-то Погожев мысленно к этому готовился еще на сейнере, перед отъездом на Ропотамо. Он понимал, что сказать будет надо. И что говорить придется ему, как секретарю партбюро. Но поездка на могилу боцмана и встреча с Митё Тасевым поломали весь строй заранее обдуманного им выступления.

А люди ждали. Ждали молча, отставив вино и салаты. Погожев видел их черные, светлые и серые глаза — любопытные, живые и задумчивые. Чувствовал, как кровь приливала к его лицу.

Прямо перед Погожевым сидел Торбущенко, покручивая бокал за тонкую ножку. На груди у него поблескивала новенькая партизанская медаль. Нисколько не потускнел от времени и орден Зотыча — первый в жизни увиденный Погожевым орден. Почему-то именно сейчас вспомнилось Погожеву, как они ребятней часами подкарауливали Зотыча около его дома, чтобы хоть издали взглянуть на орден.

Потом он увидел ордена и медали на груди у Тасева. Погожев видел только награды. Награды назойливо лезли ему в глаза, затмевая все остальное.

Он переступил с ноги на ногу, откашлялся и каким-то чужим, хрипловатым голосом сказал:

— Как-то я вычитал такие стихи: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд... Давно вычитал, а помню. Хорошо сказано! Труд в наших странах приравнивается к геройству. Потому что и в труде порой требуется не меньшая отвага, чем в бою. Особенно в труде, в морском! Рыбацком. — Облизнув мгновенно пересохшие губы, Погожев с трудом перевел дыхание, словно только что преодолел крутой подъем. — Сегодня мы чествуем человека, который в равной степени славен и боевыми и трудовыми заслугами...

Ему хотелось сказать о Митё-Тасеве все то, что он только что передумал о нем: и про ту ненастную осеннюю ночь сорок первого года, и о том, как товарищ Митё великолепно провел тогда катер в усеянный камнями проливчик, и с какими трудностями они отбивались от преследователей. Но разве перескажешь все, чем переполнена душа, да и наверняка сидящие за столом хватили войны побольше, чем он, и вообще... о мире и труде речь:

— Русские люди всегда вам братья. А братство испытывается лихими временами. Мы выстояли в войну, побили страшного врага и очень рады быть в гостях у очень мирных людей — болгар, среди которых и мой прекрасный человек Богомил Тасев.

Тасев поднялся, обнял Погожева:

— Первый раз тебя Болгария встретила пулями. Здесь, в болгарской земле, навеки остался лежать твой командир. То была другая Болгария, чужая не только для тебя, но и для болгарского народа. Вот она наша Болгария! — И Тасев широко раскинул руки, словно собираясь обнять всех присутствующих.

Застолье сделалось большим, семейным.

— Салато от домати? Заповедайте...

— Ракия? Бяло вино...

— Спасибо. Достаточно...

— Рыбарски кораб...

— Скумбрия в том году была добрая...

— Времето с много хубаво...[8]

Спустя несколько дней, когда разговор коснется Болгарии, Леха скажет Погожеву:

— Яка ж цэ заграныця. Це будто к нам на Волынь у гости съездылы.