С песнями, с частушками добрались до Калгана.

Пошли в мыльню.

«В Китае без воды и бани пропадешь, – предупредил Татаринов. – Завшивленность народа ужасающа».

– А руки перед едой китайцы моют? – спросил Вульф.

– Большинство – нет, – ответил драгоман, – В этом они усматривают непокорность судьбе.

– Оригинально, – скорчил гримасу брезгливости секретарь.

Через два дня отдыха, взяв необходимый запас воды и провизии, двинулись по калганской дороге в сторону Пекина.

Игнатьев заметил, что, как только они пересекли границу Китая, отношение к посольству стало более чем прохладным. Официальной встречи не было. Маньчжуры прислали двух чиновников – проводников, но это больше напоминало надзор, нежели гостеприимство.

Если что и утешало, так это природа Китая. Она была настолько эффектна сама по себе, что местами создавала готовые парковые уголки. Их естественная живописность очаровывала с первого взгляда. Горы – самой причудливой формы, нагромождения камней у горных озер и рек – неизъяснимой фантастической окраски; обломки скальных пород сверкали вкрапленными в них самоцветами. Все виды дикой первозданной красоты встречались на пути. Между скалами и в их распадках, в суровых и таинственных расщелинах, порою на огромной высоте гнездились кусты терновника и барбариса, боярышника и кизила, изумлявшие своей яркой зеленью и радугой соцветий. То тут, то там камни и скалы смыкались в сказочные гроты, замыкали каменным кольцом уютные цветочные поляны. Встречались деревца с нежно-лиловой травчатой листвой и ярко-красными стволами. На одной лесной опушке встретились цветы, напоминающие белые фиалки. Серебристый тополь соседствовал с душистым можжевельником, с целыми его темно-сизыми зарослями с характерным пряно-смолистым запахом, бодрящим и дурманящим одновременно, как белые стебли маньчжурской конопли, обожженной летним зноем.

– Я представляю, как здесь чудно осенью, – не скрывал своего восхищения Татаринов и жалел о том, что он не живописец. – С ума можно сойти от этой красоты!

Увитые плющом стволы могучих сосен, замшелые коряги кедров и чинар, следы давнишних и недавних буреломов, остовы скал, играющие всеми гранями изломов в рассветных лучах солнца, их причудливые формы, не сравнимые ни с чем, несли на себе печать загадочных доисторических времен, каких-то фантастических событий и явлений.

Татаринов и Вульф уговорили Игнатьева остановиться и хоть на время позабыть о суете, побыть наедине с природой.

– Притомились лошадки, надо погодить, – поддержал их хорунжий.

Там, где посольство спешилось, мелкие шустрые ручейки впадали в горную речку, а та, чему-то радуясь, играя солнечными бликами, прыгала с камня на камень, а то и вовсе летела вниз, очертя голову, в объятия водопада – шумела, пела, завораживала взор.

Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир иной, в горах все создано для созерцания, покоя, умиротворения.

Живая благодать забвения.

Дивный сон.

– Гля-ко! – первым увидел Пекин остроглазый Шарпанов, – Нашу церкву видать! – Чуть правее убегавшей вдаль дороги блистал на солнце православный крест.

Казаки привстали на стременах и, сдернув пропыленные папахи, истово закрестились на купола русского храма.

Прапорщик Шимкович крикнул: «Ура!», а секретарь Вульф сделал пометку в своем дневнике: «Понедельник, пятнадцатое июня. Посольство достигло Пекина».

Первая часть задачи была выполнена.

Расположились у русского кладбища, вне стен города. Пока дожидались главу духовной миссии архимандрита Гурия, уехавшего в Трибунал внешних сношений – договариваться о встрече нового посланника с кем-нибудь из членов пекинского правительства (не хотелось терять время), Татаринов представил Игнатьеву своего коллегу Попова.

– Переводчик с китайского. Знает больше, чем нужно. Даже боевые искусства.

Что такое «боевые искусства» Николай не знал, но рукопожатие Попова было приятным: лёгким и крепким одновременно. Переводчик смотрел твёрдо, смело, но не дерзко. В его тёмно-карих глазах читались ум и затаённой силы воля. Это был черноволосый крепыш с забегающими на виски бровями, прямым носом и широкими скулами. Говорил сдержанно, негромко; обладал красивым баритоном.

– Главное в Китае, как ты выглядишь прилюдно. Поэтому я нанял вам носилки.

Игнатьев поблагодарил его за любезность и поинтересовался «политической погодой Пекина».

– Что показывает барометр?

– Бурю, – образно сказал Попов. – От богдыхана смердит. Он разлагается заживо. Китайцы знают, что Цины банкроты, и ждут не дождутся их конца. Страной фактически руководит Су Шунь.

– Министр налогов?

– Да.

Из разговора стало ясно, что в Поднебесной все друг другу улыбались, все друг другу кланялись и все враждовали – тайно, открыто или явно. Император Сянь Фэн воевал с мятежным предводителем тайпинов, бывшим сельским кузнецом, объявившим себя «царем справедливости» и создавшим «тайпинское царство». Правительственная армия готовилась дать бой союзным войскам Англии и Франции. Фаворитка богдыхана Цы Си вела тайную борьбу за власть с маньчжуром Су Шунем, а народ боролся с теми, кто ему мешает жить. И если повстанцы были на юге, то союзники грозились захватить Пекин – северную столицу Китая, которая стала ареной противоборств и разногласий: центром заговоров и убийств, интриг и провокаций, своеобразной «дырой в небе», как привыкли говорить китайцы о средоточии зла. Нищие, бродяги, шарлатаны всех мастей, чиновники без места, слуги без господ и господа без слуг – всё это подлое и алчущее племя досаждало честным людям и бессовестно обкрадывало их.

Улыбка фортуны – это случай. Кто его не упустил, тот счастлив. Упустил – глупец. Спеши, толкайся, рви из рук – не проворонь! И не забудь при этом улыбнуться, быть учтивым.

Имя Су Шуня действительно старались произносить шепотом. Его страшились. Впрочем, имя жестокосердой Цы Си тоже не упоминали без нужды.

– Вам надо будет входить в город через западные ворота, – подсказал Попов. – Восточные – ворота народа.

– А западные? – спросил Игнатьев.

– Ворота покорности.

«Ладно, – подумал про себя Николай. – Будем покорными. Кроткие унаследуют землю».

По Пекину его несли в парадных носилках, в сопровождении казачьего конвоя и многочисленной свиты – членов Русской духовной миссии в Китае.

День был солнечным, безоблачным, слепящим. Запомнилось ярко-голубое небо, густые тени от пагод, желто-золотистый цвет столичных зданий.

Кровли императорских дворцов блистали золотом.

Одноэтажный Пекин утопал в зелени садов и парков.

Улицы были запружены народом.

Цирюльник работал прямо на улице, подвесив медный таз на трех веревках к низкой ветке тенистой шелковицы. Здесь же стояла скамья для клиентов.

Под стеной буддийской кумирни расположилась целая артель слепцов, бродячих песнопевцев в изодранных рубищах.

Откуда-то несло кислятиной и тиной. Тухлой рыбой.

Из рассказов Попова Игнатьев узнал, что нищие и пожары – проклятие Пекина. Многие слепые видят, а безногие ходят. Имеющие костыли сдают их напрокат за сногсшибательную мзду так же, как накладные горбы и бельма. В Китае есть мастера по гриму, есть специалисты по уродствам: отделают так, что мать родная не узнает! «Безрукие» выставляют напоказ искусные протезы культяпок, а руки прячут в лохмотьях одежды. Чем больше на нищем тряпья, тем меньше ему веры.

Продвигаясь по запруженным народом улицам, Николай отметил, что в столице Поднебесной мало вьючного скота, зато много носильщиков и грузчиков.

Возле городского рынка он увидел ловца крыс. Через его плечо была перекинута палка, на которой болталась привязанная за хвост жертва.