– Если британцы уже сто лет назад считали Восточную Азию территорией своих интересов, то что мешает им теперь считать Китай сферой своего влияния и нанимать местных жителей для своих неблаговидных целей? – задался вопросом Татаринов и пожал плечами. – Ничего. Они давно прибрали Гонконг к своим рукам. Их там целая колония во главе с губернатором.

– Это их черта. Будь на острове даже один-единственный британец, он тут же назовет себя губернатором и станет требовать ежегодного жалованья от своего правительства. – Игнатьев усмехнулся и заложил руки за спину, глядя на теряющийся в морской дымке горизонт. Китаец с перебитым носом тенью скользнул за рыбачью лачугу, затаился и потянул руку из кармана. Стайка грязных оборвышей перепархивала от одной прибрежной лавчонки к другой, от торговца жареной рыбой к продавцу морской капусты, от раскаленного противня к глиняной миске, с веселой непосредственностью никогда не унывающего детства, успевая клянчить милостыню, шпынять друг дружку и задевать прохожих. При этом самые отчаянные нагло обворовывали тех, кто зазевался. Встретится разносчик пирожков, заговорят ему зубы. Покажут фокус. Сунут в один карман куриное яйцо, а из другого вытащат пригоршню табаку. Пройдутся на руках, подрыгают ногами, кувыркнутся через голову, смахнут с коленей пыль и рванут во все лопатки, гогоча и прихлопывая себя по ляжкам, зная, что у одного из них за пазухой пригрелись пирожки со сладкой тыквенной начинкой, а может быть, и с мясом. Ноги в цыпках, руки в ссадинах, а тело – в непреходящих болячках, заскорузлых струпьях.

– Исповедуй Китай христианство, в нём не было бы сирот, – нарушил молчание Татаринов и проводил ребячью ватагу грустным взглядом. Дмитрий Скачков, камердинер и телохранитель Игнатьева, единственный, кто не вступал в разговор и постоянно был начеку, бесцеремонно погрозил побирушке, неизвестно как отставшему от сверстников и присевшему на корточки с вытянутой рукой.

– Пшёл, сопля бесстыжая! – гаркнул он на него так, что тот от страха упал на спину. – Пристаёшь к благородным, холера!

– Дмитрий! – осуждающе воскликнул Николай и резко повернулся, желая распечь его за недостойное христианина поведение, и в тот же миг стальное лезвие ножа, брошенного из-за укрытия, вонзилось в парадный погон, разорвало золочёные шнуры. Не повернись Игнатьев, не сделай движения в сторону с лёгким наклоном плеча, клинок вошел бы точно под лопатку. Дмитрий тотчас сбил его на землю, прикрыл собой и выхватил револьвер. Баллюзек и Шимкович что есть мочи побежали за удиравшим китайцем, на спине которого болталась торба из буйволиной кожи. Как ни быстро бегали офицеры, но догнать прыткого, словно заяц, шпиона так и не смогли. А стрелять ему вслед не решились: на берегу было много людей. Сказали бы, что русские перепились и открыли огонь по туземцам.

– М-да, – поднимаясь с земли и отряхиваясь, проговорил Игнатьев. – Господин Су Шунь действительно злопамятен.

– Редкая сволочь, – выругался Баллюзек, переводя дыхание.

– А злыдень-то шустёр, – продолжая держать револьвер наготове и загораживая собой Игнатьева, сплюнул Скачков и только сейчас заметил, что малолетний нищеброд до сих пор боится шелохнуться. – Сгинь, огрызок! – притопнул он ногой и скорчил свирепую рожу.

Повторять пришлось Татаринову, по-китайски. Он хорошо знал пекинский диалект и не упускал случая поговорить на кантонском наречии. Мальчишка понял и попятился к воде, не сводя глаз с револьвера, поблескивавшего воронёной сталью в руке Дмитрия.

Игнатьев потеребил разорванный погон и поднял с земли нож, наточенный, как бритва. Лезвие было в крови: клинок рассёк кожу плеча. Он передал его Скачкову и зашагал в сторону набережной, изредка морщась от боли.

За спиной, за лесом, вдалеке сгорало солнце, а впереди, идя навстречу, широко раскрывала объятия глухая шанхайская мгла.

Вернувшись в посольство и усадив Игнатьева в простенок между широкими окнами, предварительно закрыв их шёлковыми шторами, Дмитрий с величайшей осторожностью помог Игнатьеву снять испачканный кровью мундир, оголил его плечо и обработал резаную рану йодоформом. Затем начал усердно бинтовать, часто вздыхая: переживал по поводу случившегося – это его вина, не уберёг.

– Чего это ты завздыхал? – бодрым голосом спросил Игнатьев, зная, что рана пустяковая и быстро заживёт.

– Да так, – уклончиво ответил Скачков. – В Петербурге-то, поди, белые ночи, заря с зарёй целуются.

– Соскучился?

– А то. – Голос камердинера был грустным.

После ужина Николай собрал членов посольства, рассказал о покушении и строго-настрого запретил касаться этой темы в разговоре:

– Плохо, если тебе угрожает сосед, но ещё хуже, если грозится прохожий. Так говорят китайцы, и они правы. Нам лучше умолчать о происшедшем. Европейские правительства умеют экзальтировать публику и всячески подогревать её корыстный интерес. Я не желаю будить в союзниках азарт погони, травли. Азарт мутит рассудок. Я нарвался на грубость пекинских чинуш, получил от ворот поворот и не хочу осложнений с послами Англии и Франции. Задача чрезвычайно сложна: необходимо тесно сойтись с союзниками и сохранить при этом свой нейтралитет. В будущем нас ждут переговоры с Цинами, но и союзникам от них не отвертеться. Легко пересаживаться с осла на лошадь, а вот с лошади на осла – всегда мучительно. – Он хотел улыбнуться, но лицо Вульфа раздвоилось и поплыло куда-то вбок. Ему стало дурно. Язык онемел, по телу поползли мурашки, а настольная лампа стала испускать зелёный свет. Его внезапно вырвало, и он потерял сознание.

Баллюзек подхватил его на руки, кликнул камердинера, и они вдвоём перенесли задыхающегося Игнатьева на диван, чувствуя, как он слабеет.

Татаринов взял вялую руку и нащупал пульс. Затем приник ухом к груди, послушал сердце – перебои. «Плохо дело», – испуганно подумал он и попросил Дмитрия принести злополучный нож.

– Только осторожно! – крикнул вслед. – Нож может быть отравлен.

Игнатьеву промыли желудок и по каплям стали вливать через нос целебную смесь, которую быстро составил Татаринов из имевшихся у него средств. В основном лечебных трав Китая, в которых он неплохо разбирался.

– Похоже на корейский корень, – сказал Александр Алексеевич, когда осторожно, через тряпку, взял в руки злополучный нож и понюхал лезвие. Пахло травяным ядом. – Так называемый «пёстрый глазок» – зеркало смерти, – пояснил Александр Алексеевич Вульфу, в глазах которого застыл вопрос: ну что? – Войди нож глубже, сердце бы остановилось. Никто так быстро не рубит головы, как маньчжуры, никто так не любит казнить, как Су Шунь, – вспомнил он слова Попова и впервые пожалел, что тот остался в Пекине. Его «китайский» опыт сейчас бы пригодился, был бы весьма кстати.

Вскоре щёки Игнатьева перестали дёргаться, а пульс пришел в норму.

– Да, – пробормотал Вульф, – искать своё в неведомом – тяжёлая работа, не из лёгких…

– А главное, опасная для жизни, – сокрушённо вздохнул Баллюзек и уставился в пол.

Так, без сна, они и дождались рассвета.

Игнатьев бредил. Никого не узнавал. Татаринов поехал к Лихачёву – командиру эскадры. Сообщил о несчастье, о том, что они вынуждены никому не говорить о покушении: сохраняли строжайшую тайну.

Лихачёв немедленно отправился на фрегат «Светлана» и вернулся с судовым врачом, который осмотрел Игнатьева и, сосчитав удары его сердца, задумался.

– Одна надежда на молодость и сильный организм, – сказал он после длительного размышления и стал раскладывать аптечку. – По всей видимости, – обратился он к Татаринову, взявшему на себя роль «народного целителя», – состав яда очень сложный. Только этим можно объяснить внезапный бред.

– Какова обязанность стрелы? – в пятый или шестой раз приподнимался на локтях Игнатьев и невидяще смотрел на Вульфа. – Лететь! – уже привычно отвечал он комнатному потолку и в изнеможении падал на подушку. – А какова обязанность стрелы, выпущенной в цель? – Его трясло, губы синели, и он с трудом ворочал языком. – Попасть в неё, попасть! – Голос его срывался, и он надолго умолкал, чтобы вновь заговорить: – Вот этой стрелой вы и являетесь. Вам нужно достичь цели. Поразить её. Сосредоточьтесь.