От рассвета до заката не смолкали голоса торговцев снедью: жареными утками, индейками и поросятами. Казакам то и дело предлагали купить «парную» телятину, от которой несло падалью, и снулую рыбу с черными жабрами. Креветки, крабы, горы яблок, пирожки и орехи, ватрушки и семечки, лущеный горох и сырые каштаны, перепелиные яйца, дыни и бутыли с мутной водкой «ханкой» – всё это возвышалось, громоздилось, рассыпалось и благоухало, продавалось и выменивалось на часы. «Щасы, щасы, – прищелкивали пальцами торговцы, – тики-таки».

Попов объяснил, что в Пекине мода на часы: повальная, безумная, неистребимая. Обладатель часов – обладатель сокровища. Нет ни одного царедворца, нет ни одного уважающего себя чиновника, которые бы по примеру богдыхана не коллекционировали часы – самых различных конструкций. Жизнь человека связана со временем. С неукротимым движением солнца и луны. «Чтобы чего-нибудь добиться, надо любить то время, в котором живешь, – говорили китайцы. – Иначе нас полюбит смерть». Словно в подтверждение этого, время от времени мимо посольства проходила похоронная процессия. Её участники, все как один, были в красивых белых одеждах. Горестные стенания перемежались радостным смехом: покойник ушел от страданий. Буддийские монахи били в бубны и монотонно гнусавили горькие слова молитвенного песнопения – сочувствовали живым.

Игнатьев уже знал, что многое в Китае – наособицу. Вот и цвет скорби – белый, а не черный. Красный цвет – это цвет бессмертия, красная одежда – одежда господ, а синяя, темная – одежда подчиненных, слуг. Это так же неоспоримо, как и то, что маньчжуры династии Цин пришли к власти и стали управлять Китаем в 1644 году. Это так же незыблемо, как незыблемы девять почетных регалий, девять атрибутов власти, символов удельного князя: экипаж, запряженный конями, парадное платье, музыканты, красные ворота, красное крыльцо дворца, свита, лук и стрелы, топор и секира. Это так же необходимо, как необходимо каждому смертному оставить после себя цветущий сад. Помимо прочих добрых дел, помимо прочих…

Чувствуя, что солнце припекает, Николай сходил за бамбуковым креслом, умостился в тени давно отцветших лип и, раскрыв «Историю торговли», вспомнил слова монаха Бао:

– У каждой вещи свое имя. Назови свирель стрелою, и она захочет убивать.

– Если ей позволят, – возразил Игнатьев.

– Кто? – спросил монах.

– Всевышний, определяющий, кому кем быть.

– Единый во всём?

– Единый во всём.

Бао примолк, взял в руки прутик, согнул его вдвое.

– Крещёным людям легче жить.

– У всех жизнь тяжелая.

– Да нет, – задумчиво сказал монах. – Единое ведет к порядку, а порядок – это благо. Нет хаоса и нет спорных суждений. Жизнь стоит и движется одновременно. – Он снова помолчал и горестно вздохнул, словно пытался уверить себя в чем-то и не смог. Он сидел, опершись на посох, и отрешенно смотрел вдаль. Сидел так тихо, неподвижно, затаенно, что казалось, не дышал, а если и дышал, то непонятно, каким образом. Он был, и его не было. А то, что всё ещё имело его облик, служило лишь напоминанием о нем. Где был он, где блуждал, что возрождал своим духом, что умерщвлял одной лишь мыслью? Вольной волей? Не узнать. Старик был странен и загадочен необычайно. Николай подумал, что всем нам встречаются однажды люди, как бы не такие, как вокруг или мы сами. На их лицах – печать иных знаний, в глазах печаль и умиротворенность… но не наша умиротворенность, не земная, привычная, какую можно встретить в глазах благопристойно пожившего старца или древней сказительницы русских былин в окружении малых детей, а совсем особенная, поистине запредельная. Эти люди движутся в покое. И мы это чувствуем. Чувствуем и оторопь берёт: да с нами ли жизнь наша протекает? С нами ли сбывается всё то, что происходит повседневно? Или это лишь сновидность бытия, кажущаяся реальность? Мы закрыли однажды глаза и уже никогда не откроем, а эти люди знают, что мы спим, и силятся нас разбудить, но мы ещё плотней сжимаем веки…

– Чучело репейное! – громко сказал камердинер Дмитрий Скачков рядовому Шарпанову, который помогал ему рубить дрова. – Китай-хан супротив цыськиной лютости сопля!

Игнатьев улыбнулся. Богдыхана казаки нарекли Китай-ханом, а его наложницу монголку Цы Си презрительно именовали «цыськой».

– Эфто так, – ковырнул сапогом землю Курихин. – Девка хуже пиявки. Чуть помуслишь, ан присмокталась.

– Пупок надсадишь отрывать, – взмахнул топором Шарпанов и мигом расколол чурбан.

– Не стой, Антип, ташши полешки.

– Тащи ты, а я потюкаю.

– А то ж…

– Сидьмя сидеть опупеешь. Грызь вылезет, – непонятно к кому обращаясь, проворчал хорунжий, и Николай вернулся в дом, придвинул стул к столу. Взял чистый лист бумаги, крупно вывел: «Жизнь во сне». Как говорит монах Бао, «мы – сновидение Бога». Отложив перо, он подпер щеку рукой. Если следовать логике, то не только людей, но и самого Творца Вседержителя по ночам мучают кошмары: убийства, грабежи и войны. Он спит и видит… «Ладно, это ясно. – Игнатьев обмакнул перо в чернила и опять задумался. – А что же будет, когда Он проснётся? Будет Страшный суд, – ответил он себе. – Свершится Нечто…»

Осознав безуспешность своих переговоров с китайцами, он был разбит, подавлен. Не привык проигрывать. В голову постоянно лезли мысли о житейской суете, о бездонной глубине и хаосе Вселенной, о бессмысленности бытия и бренности человеческого существования. В таком состоянии он мог часами сидеть за столом, подперев рукой голову. Ему хотелось плюнуть на свой посольский быт, на беспросветные будни, отправиться в Бэйцан по следу грузинского князя, сесть на корабль и отправиться… куда глаза глядят, где нет Су Шуня, воплей нищих, досадного ора торговцев…

Семнадцатого июля посыльный графа Муравьева князь Додешкилиани отправился в сторону Бэйцана. Сопровождаемый двумя чиновниками из Трибунала внешних сношений, он безостановочно добрался до побережья и на русском клипере отплыл в Японию, куда тем временем направился граф Муравьев. А спустя две недели Игнатьеву принесли пакет из Трибунала с жестким предписанием «впредь не посылать таких диких людей, причиняющих беспокойство местным жителям».

Какие «беспокойства» причинял грузинский князь, Николай уточнять не стал, но про себя подумал, что при всем внешнем раболепии китайцы очень пекутся о своем достоинстве. Как говорит монах Бао, «триста дворцовых покоев пройдешь, пока очутишься в тронном зале». Старик давал уроки китайского языка, его пекинского наречия, и вскоре Игнатьев научился писать иероглифы «небо», «ветер», «дерево, «огонь». Он уже знал, что «хуан» – это «желтый», «сюань» – «черный», «су» – «белый», а «чи» – «красный». Слово «хэ» означает «река», «хай» – «море», «бэй» – «север». «Хорошо, – нахваливал его монах Бао. – Кто знает девять знаков, уже ученый человек». Он же поведал ему о пяти буддийских запретах: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лгать, не пить вина. «В сущности, – добавил он, – это заповеди Христовы, разве что немного упрощенные». Старик принял христианство сердцем и любил порассуждать на темы благочестия.

– Не бегите за временем, – внушал он Игнатьеву, – и оно остановится.

– Мне кажется, – признавался ему Николай, – что оно и впрямь остановилось. Мои переговоры с вашим правительством зашли в тупик.

– Ничего, – подбадривал его китаец. – Пришло время помолчать. Сосредоточьтесь. Учитель царей божественный Кун-цзы говорил так: «Безмолствуй, но помни: в основе мира лежит иероглиф «взаимность». – Он взял ручку, тюкнул пером чернильницу и показал, как пишется вечное слово. Знак был простым и сложным. Николай исчеркал целый лист бумаги, пока дождался похвалы.

– Весьма изящно. – Старик растянул губы в улыбке. – Это слово – ключ судьбы: с ним вы добьетесь успеха.

«Претерпевший же до конца спасется», – вспомнил Игнатьев Евангельское слово Иисуса Христа и подумал, что если в течение осени ему не удастся сдвинуть дело с мертвой точки, то придется продать казачьих лошадей: во-первых, нет теплых зимних денников, а во-вторых, их просто не на что будет кормить. Ведь никто не скажет, сколько ещё сидеть в Пекине. Может оказаться так, что проволочки китайцев станут в копеечку, и немалую. Он понимал, что ему во что бы то ни стало необходимо преодолеть враждебное отношение к себе всесильного Су Шуня. Иногда ему казалось, что он нашел его слабую струнку, но сыграть на ней не удавалось. Министр налогов, словно почувствовав это, всячески избегал встреч с ним. Казалось, старый лис умел читать чужие мысли: не давался в руки. Вообще, маньчжуры после победы над союзниками лишились способности трезво оценивать ситуацию. Оставалось одно: ждать, когда к устью реки Бэйхэ подойдет морская армада союзников и начнется полномасштабная война. Тогда, вероятно, китайцы станут сговорчивей.