Крешимир пожал плечами, не зная, как объяснить, почему он утаил столь важный факт.

— Ты все время молчишь. Наверняка ты по гороскопу Рыба, — заключила Ловорка. — Давай допивай, и пошли спать.

Она встала и, открыв створку шкафа, переоделась за ней в голубую хлопчатобумажную пижаму. Крешимир стыдливо отвернулся.

— Ты тоже раздевайся, — сказала она. — Не ляжешь же ты в мою постель одетым.

Он испуганно разделся, оставшись в белой футболке и оливковых армейских трусах до колен, а она легла и завела будильник.

— И не вздумай меня лапать, — строго предупредила его, когда он вытянулся рядом, а потом погасила свет, повернулась к нему спиной и сказала: — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Крешо.

Некоторое время они лежали в темноте и слушали, как дождь барабанит по оконному стеклу. Он вспомнил, что не успел отлить, но побоялся попроситься в уборную.

— Знаешь, — сказала вдруг девушка, — тот полицейский, сегодня вечером. Не такой уж он страшный, чтобы я сама с ним не справилась… Я бы смогла это и без тебя сделать, но только… Мне как-то вдруг захотелось, чтобы ты был моим парнем… Понятия не имею, с чего мне это приспичило… Не знаю, ну, хорошо, некрасивым тебя не назовешь… Но ты все время молчишь… Всякий раз, как придешь в кофейню, только сидишь да молчишь… Матерь милосердная, как же меня бесит, что ты все время молчишь… Да скажи же хоть что-нибудь!

— А что сказать?

— Не знаю, — сказала Ловорка обескураженно.

Потом они опять некоторое время лежали и слушали дождь.

— Крешо! — она снова подала голос.

— Да?

— А ты бы хотел поцеловаться?

— Да.

— И я тоже.

Потом повернулась к нему, нащупала его голову, взяла ее в свои ладони и жарко поцеловала горячими губами, проникнув ему в рот влажным подвижным языком. Крешимир схватил ее за волосы, а она укусила его губу. Он лизнул ее шею, а она тихо застонала и протиснула колено между его ног. Когда он схватил ее за ягодицы, она начала страстно извиваться.

— О-о-о, скотина! — выдохнула она и тут же села на него верхом. — Скотина невоспитанная, в первый раз меня трахаешь и думаешь, что получишь все что угодно. Так ты думал, а? Так думал, признавайся?

— Нет… Да нет же, матерью клянусь.

— Ладно, сказки мне не рассказывай, знаю я вас, мужиков.

Крешимир с трудом вспоминал все детали того безумного вечера, что было сначала, что потом, в его памяти все чувства смешались, вкус ее пота и слюны, сладковатый запах между ее ног, ее теплая, тяжелая грудь на его лице, пряди волос, подрагивание бедер, стоны, вздохи и всхлипывания.

— Ох, беда! Ох, беда мне! — дважды шепнула она из темноты голосом, в котором смешались отчаяние и восхищение.

Крешимир ясно помнил, может быть, только этот необычный момент. Никогда раньше не испытывал он ничего подобного и толком не понимал, что происходит. Лишь почувствовал, что она беспомощна и вся во власти какой-то неизвестной страшной силы, которая одновременно и ужасна, и сладка, которая ее пугает и которой она страстно стремится отдаться, и ему вдруг захотелось ее защитить.

— Все хорошо… Хорошо, ты со мной, — повторял он, успокаивая ее, сам, в сущности, не понимая, что говорит. Слова приходили к нему сами собой, слетали с губ помимо его воли. И, похоже, это были хорошие слова.

А еще он ясно помнил судорожные объятия на заре, возле лифта, когда она провожала его.

— Скажи, что ты меня любишь, — приказала она, совсем просто.

— Я тебя люблю.

— Врешь.

— Я тебя люблю.

— Врешь, гад, — прошипела она с гневом, оцарапав его лицо.

— Я тебя люблю, Ловорка, — попытался он еще раз, умоляюще.

— Душа моя, — сказала она нежно.

Они с трудом оторвались друг от друга. В конце концов Крешимир опоздал на первый автобус.

Он пообещал прийти в следующую среду, перед очередной пересменкой на позициях. Но буквально через два дня его бригаду неожиданно перебросили в Боснию, под Ливно, где они оставались следующие четыре месяца. В занесенных снегом горах при воспоминании об официантке из кофейни «Жираф» его мучило отчаяние. По мере того как шли дни, она казалась ему все более далекой, и наконец, когда их всех отпустили по домам, он, отчасти из-за чувства вины, отчасти из-за стыда, но в основном по глупости, не сообщил Ловорке об этом и не приехал к ней.

говорит о том, что капитализм — это динамичная система, в которой ничто не остается там, где было раньше: кроме того, одной женщине кажется, будто на дереве мужчина, а полицейские поют песни Миши Ковача

— Вот видишь, это Сплит, — сказал ему дядя Иве следующим утром, когда они оглядывались на длинноногих девушек, которые шли мимо в коротких юбках, потряхивая грудью в расстегнутых блузках. — Весной всегда хочется развестись, а осенью всегда радуешься, что этого не сделал… Ну да ладно, — продолжил он, — тебя сперва еще женить нужно, на этой твоей… Как ты сказал ее зовут?

— Ловорка.

— Ловорка, точно. И ни на ком другом, только на ней?

— Да.

— Хм! Это существенно сужает наши возможности, — выразился дядя по-научному. — Романтичная идея, что на всем белом свете только она одна настоящая и без нее жизнь не жизнь, не очень рациональна. Сынок, в действительностине всегда все так, как в песнях Миши Ковача. На твоем месте я бы от такой мысли отказался и взял первое, что попадет в руки, но если ты все-таки настаиваешь, то вот, прошу, улица Чехова.

Они остановились в начале затененной густыми вечнозелеными дубами улицы, вдоль которой тянулись пятиэтажки с обветшалыми фасадами.

— Кофейня, мне кажется, была чуть дальше… Погоди, — сказал Крешо, пытаясь сориентироваться. — Да, точно, помню, здесь был банк. А дальше, метров через пятьдесят, кофейня.

От волнения он даже побежал, а дядя Иве, уже давно распрощавшийся с молодостью, смиренно пошел за ним следом.

— Я все это помню, я знаю, где мы! — крикнул Крешимир и вдруг остановился, застигнутый врасплох. — Не понимаю, — сказал он растерянно, показывая рукой на витрину с губной помадой, тенями для век и флаконами духов, над которой розовыми буквами было написано: «Нарцисс». — Кофейня была здесь.

— Ты уверен? Может, посмотрим еще где-нибудь поблизости?

— Да зачем? Стопроцентно, я знаю этот дом, здесь была кофейня.

— Улица Антона Павловича Чехова, двадцать три, — прочитал дядя Иве табличку возле входа. — Ну ладно, — добавил он, берясь за дверную ручку, — как говорится, на карту-то смотри, а у крестьянина спроси.

Внутри они чуть не потеряли сознание от запахов, которые слоями висели в воздухе: леса и цитрусовых, цветов, ликера и шоколада, мха, бумаги, корицы и мускуса — невероятной смеси, в облаках которой стояли две забальзамированные и чересчур накрашенные молодые женщины, одна рыженькая, другая блондинка.

— Простите, у нас только один вопрос, — начал дядя. — Мы ищем девушку, которая работала здесь в кофейне.

— Но это не кофейня, — ответила блондинка.

— Бог с тобой, дочка, я же не слепой. Я спрашиваю про кофейню, которая была здесь раньше.

— Вот здесь, с этой стороны, была барная стойка, а тут, на моем месте, — игровой автомат, — показал Крешимир дяде Иве. — Это здесь, точно. Теперь я все вспомнил.

— Я, ей-богу, ничего не знаю ни про какую кофейню, — сказала блондинка и обернулась к рыженькой: — Лиле, может, ты слышала, что здесь была какая-то кофейня?

Лиле покачала головой, дескать, ничего не знаю ни про какую кофейню.

— А давно вы здесь? — спросил дядя Иве.

— Мы? С утра.

— Да нет, я не об этом. Давно тут парфюмерный?

— А-а, вот вы о чем. Ну так примерно с полгода, — сказала Лиле.

— А что же тут было до того, как мы открылись? — задумалась блондинка.

— Может, видеопрокат? — предположила рыженькая.

— Точно, — согласилась ее коллега. — Видеопрокат… Видеопрокат «Сириус».

— Они сейчас на бульваре Мажуранича, — сообщила Лиле.