В стихотворении “Рабочий” он писал о своем враге без истерических кликушеств, он знал, что смертельная борьба неизбежна, и готовился к ней <...>

И немудрено, что Октябрьскую революцию Гумилев встретил без колебаний — в том смысле, что он был заранее подготовлен к контрреволюционной поэзии» (Селивановский А. П. Очерки истории русской поэзии XX века // Литературная учеба. 1934. № 8. С. 27–28). «Мы знаем подлинную цену «беспартийности» этого “почетного синдика”. Он как был, так и остался твердолобым империалистом, непримиримым врагом пролетариата. Достаточно ясно он выразил свою ненависть к этому классу, перестраивающему мир, в стихотворении “Рабочий” <...> Как раз в то самое время, когда Гумилев особенно рьяно проповедовал “беспартийность” искусства, он являлся прямым шпионом империализма, участником контрреволюционного таганцевского заговора» (Волков А. А. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 212–213). В записи Ахматовой (Записная книжка. 5 авг. 1963) тенденция трактовать образ рабочего в этом ст-нии с позиций классового антагонизма решительно отвергается: «Фразы вроде “Я люблю только «Огненный столп»”, отнесение стих<отворения> “Рабочий” к годам Революции и т. д. ввергают меня в полное уныние, а их слышишь каждый день» («Самый непрочитанный поэт»: Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. 1990. № 5. С. 223). В последнее десятилетие круг интерпретации этого ст-ния существенно расширился, наряду с антагонистически-классовой доминантой появились другие: «Рапповская критика 20-х и 30-х годов расценивала стихотворение Гумилева “Рабочий” как предчувствие контрреволюционером своей гибели от пули сознательного пролетария. Грубая подтасовка фактов. “Рабочий” написан до революции, когда поэт, проявив незаурядную храбрость (награжден двумя Георгиями), воевал на русско-германском фронте, проходившем по Двине. Речь в стихотворении идет о немецком рабочем, готовящем пулю для русского солдата, не случайно строфу, которая называет место действия, рапповцы, цитируя стихотворение, — исключали» (Стихи Николая Гумилева. Предисловие и публикация М. Шаповалова // Дон. 1987. С. 152). Р. Д. Тименчик ярко фиксирует биографический контекст ст-ния, ссылаясь на перевод Гумилева в новый, гусарский полк — «в Аузинии (Овсеевку) под Даугавпилсом»: «Но первые стихи на новом месте отнюдь не были выдержаны в двухвековой традиции гусарского эпикурейства. Приближалось тридцатилетие прапорщика Гумилева — 3 апреля по старому стилю. Можно было подводить какие-то жизненные итоги. И мысль о смерти приобрела предельно-конкретные, реальные до галлюцинации, мелкие и необязательные подробности. Островерхие черепичные крыши латвийских городков вызывали ассоциации с враждебным миром германского средневековья. И за окошком какого-нибудь, похожего на вот эти, аккуратного домика привиделся его обитатель, этакий литейщик у Круппа» (Тименчик Р. Д. Над седою, вспененной Двиной... Н. Гумилев в Латвии: 1916–1917 // Даугава. 1986. № 8. С. 115). К версии об антагонизме уже на новом уровне, выделяя в нем не столько классовый, сколько духовный характер, обращается А. И. Михайлов, замечая, что уже ранее понятие «рабочий» ассоциировалось у Гумилева со смертью («За гробом», 1908). Соглашаясь с тем, что в первом варианте ст-ния 1916 г. «рабочий», возможно, и задумывался поэтом как представитель враждебного государства, он далее пишет: «Однако при включении в 1918 г. стихотворения в сборник “Костер” что-то заставило поэта лишить своего героя черт военного противника. Он стал просто рабочий. И в стихотворении четче обозначилась оппозиция между беззаветно влюбленным в жизнь поэтом, в жизнь с ее горестями и радостями, с ее ностальгией по прошлому и страстной тоской по небу и его убийцей — почти безликим человеком, всецело сосредоточившимся лишь на одном деле смерти <...>.

Душа поэта, продиктовавшая его перу волю переключить конфликт из плана национальной войны в план социально и духовно-антагонистического характера, оказалась пророческой... Гумилев действительно пал от пули, отлитой не во вражеской стране, а в собственном отечестве — пал жертвой террора “диктатуры пролетариата” <...>.

В дальнейшем от пули, отлитой своим же рабочим, предстояло погибнуть еще многим и многим поэтам» (Михайлов А. И. Николай Гумилев и Николай Клюев // Исследования и материалы. С. 73). Р. Эшельман отмечает здесь весьма своеобразную «тематизацию зла, которое имеет лишь контингентное значение: оказывается ведь, что рабочий выполняет функцию, предопределенную божеством. К тому же со стороны Гумилева тут не простое желание смерти, а приближение к стоическому понятию <...> судьбы: главная задача стоика заключается в примирении поэта с путями Логоса, которые неизменимы, и неизбежно включают в себя и его смерть» (Eshelman. P. 92). В близком направлении интерпретирует ст-ние Ю. В. Зобнин: «Рабочий из одноименной баллады 1916 г. — уже не человек, собственно, он орудие провидения, у него нет собственной воли, его воля — слепая, нечеловеческая воля стихии. Он не вовлечен в военную бурю, но сам часть этой бури; он так же бесстрастен, лишен эмоций, так же прост в своей нечеловеческой правоте, как и сама война. Два начала — стихийное и человеческое — здесь сливаются, вернее: человеческое подчиняется стихийному. Связь Рабочего, его упорной деятельности с исполнением не его воли, связь с провиденциальным началом открыто декларируется в финале баллады <...> И этот “искомый” синтез, этот исход, который обещало встающее Солнце Духа, неприемлем для поэта, страшен, поскольку деятельность Рабочего лежит за пределами морали, за пределами добра и зла — всего человеческого. Полное единство “стихийного” и “человеческого” невозможно, поскольку это означает смерть человечества. Освобожденный от моральной ответственности за судьбу каждого, переложивший эту ответственность на внешние силы стихии, человек утрачивает себя, превращается в бездушный автомат...» (Зобнин Ю. С. 140). Е. Сампсон отмечает стилистический сдвиг в ст-нии после 3 строфы (т. е. в середине ст-ния) — от сугубо реалистического описания к возвышенному и абстрактному: «Главное средоточие стихотворения, конечно, на мгновении смерти, и ее торжественность и значение невозможно передать одними физическими реалиями» (Sampson E. Nikolai Gumilev. Boston, 1979. P. 127–128). Комментируя ст. 13–16, Б. О. Унбегаун констатирует: «Параллельная грамматическая конструкция ритмически так сильна, что она едва ли не устраняет перенос между <ст. 15 и 16>. Кроме того, совмещение двух противоположных приемов — синтаксического параллелизма и переноса — выявляет блестящее мастерство и неотразимую прелесть» (Unbegaun B. O. Russian Versification. Oxford. 1956. P. 122).

При жизни не публиковалось. Печ. по публикации.

ЛГ-досье. 1992. № 2 (публ. Н. Обуховича).

Автограф — ГАРФ.

Дат.: 5 июня 1916 г. — по дате на автографе.

Обнаружено в личном фонде в. к. Анастасии Николаевны (1901–1918) — младшей дочери Николая II. Преподнесение этого послания состоялось в период, когда Гумилев, заболев весной 1916 г. бронхитом, находился на излечении в Царском Селе в лазарете Большого дворца (см.: Лукницкая В. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 183). Там же несли службу дипломированных сестер милосердия императрица Александра Федоровна и две ее старшие дочери Ольга и Татьяна, принимавшие участие в самых сложных операциях. Младшие, Мария и Анастасия, тоже постоянно посещали раненых и больных, подолгу беседовали с ними.

Под стихами Н. Гумилева, преподнесенными Анастасии ко дню рождения, поставили свои подписи еще 15 раненых (см.: ЛГ-досье. 1992. № 2). Ср. также с воспоминаниями О. Н. Арбениной-Гильдебрандт, относящимися также к лету 1916 г.: «На просьбу (Гумилева. — Ред.) пойти меня проводить я могла только сказать, что я не одна — телефон ему дала — еще он сказал: “Я вчера написал стихи за присланные к нам в лазарет акации Ольге Николаевне Романовой — завтра напишу Ольге Николаевне Арбениной”» (Исследования и материалы. С. 429). Вероятно, здесь произошла контаминация памяти мемуаристки, основанная на двойном совпадении ее имени с именем старшей дочери царя (О. Н. Романова, 1895–1918). Впрочем, вполне возможно, что гумилевская стихотворная эпистолярия, обращенная к царствующим особам, и не исчерпывается публикуемым текстом.