Во второй половине столетия ст-ние анализировалось и более подробно, и более масштабно. «...К так называемым военным стихам Гумилева нельзя подойти упрощенно и отмести их в сторону. Прежде всего они художественно ценны. А затем, и это главное, несмотря на их несомненную “бытовую” порочность (едва ли участники последних мировых побоищ считали их “военными забавами” и “прекраснейшими из войн”...), есть все же зерно какой-то высшей, сложной, конечно, правды. Стихи эти отнюдь не простые патриотические мечты о величии и славе России <...> В них поэт говорит о “солнце духа”, с которого “снимут люди золотые, зрелые плоды”. Михаил Архистратиг <...> осеняет эти стихи не просто как некая декоративная фигура. В нем — обещание торжества небесного воинства над демоническими силами земли вообще. И, вникнув в духовную целеустремленность этих стихов, автора их ощущаешь уже не как наймита-кондотьера или патриотически-экзальтированного вольноопределяющегося, а как некоего участника небесного воинства...» (Кленовский Д. Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века // Грани. № 20, 1953. С. 132–133). Э. Русинко рассматривает ст-ние как яркий пример риторического упоения Гумилева. Ст-ние восславляет воинов, ободренных и воодушевленных «солнцем духа». Его основная идея — типичная для патриотического увлечения, порожденного ситуацией, и нет сомнения, что чувство — подлинное. И все же Гумилев выступает не как индивидуальность, тронутая интенсивностью эмоций, а как оратор, стремящийся воодушевить коллективного адресата благородным рвением. Оно написано с точки зрения риторического «мы», мощным декламаторским тоном. И хотя можно сомневаться в том, хотел ли Гумилев тут передать «внутренний голос души»... далеко не понятно, удалось ли ст-ние даже в плане риторики. Гумилев эксплуатирует риторические фигуры в ущерб структуре и развитию идей. Нет центрального сознания или средоточия (образ «Солнца духа» недостаточно разработан для того, чтобы придать ст-нию концептуальное единство, нет четко выраженной линии мысли) (см.: Rusinko E. The Theme of War in the Works of Gumilev // Slavic and East European Journal. 1977. Vol. 21. No. 2. P. 205–206).

«“Солнце духа” через использование растительной образности... связывается со ст-нием 1914 г. “Война”, где Гумилевым предельно развернуто архаическое метафорическое уподобление военных действий работе земледельцев <...>, что, в свою очередь, перекликается с одним из немногих “провоенных” ст-ний Мандельштама: “В белом раю лежит богатырь: / Пахарь войны, пожилой мужик”» (Шиндин С. Г. Мандельштам и Гумилев: о некоторых аспектах темы // Гумилев и русский Парнас. СПб., 1992. С. 77). В связи с проблемой «адамизма» Ю. В. Зобнин рассматривает военную лирику Гумилева, приходя к выводу: «Война, как можно уже догадаться, являлась в глазах Гумилева своеобразным очистительным огнем, мгновенно разрушающим наносную кору “рефлексий и сомнений” (С. Городецкий) и обнажающим истинную, первобытно-девственную человеческую душу, с которой он “заново” войдет в “обновленный” мир. По мысли Гумилева, в пограничной между жизнью и смертью ситуации,

человек обретает все величие и радость своего существования, чувствует истинную ценность простых человеческих чувств: любви, ненависти, дружбы, скорби и т. п., которые предстают в своей первозданной ясности.

Становится понятным теперь, почему на смену “войне-грозе”, обнажающей бытийный трагизм мира, на первый план выступает ослепительная “заря” — “солнце духа”:

«Поэзия Гумилева, — пишет Ирина Делич, — насыщена апокалипсическими образами. Апокалипсис сопутствует возвращению в Сверхмир и пробуждает Адама. Один из ликов Апокалипсиса — война, и батальную поэзию Гумилева необходимо рассматривать прежде всего как принятие Катастрофы и Суда, а не проявления войны как таковой. Война несет наказание для “всегда слишком твердой плоти” и пробуждает дух. Именно в терминах пробуждения описана война в ст-нии “Солнце духа” (1918): <цит. ст. 1–4>.

Победы, которые имеет в виду поэт, — это прежде всего победы духа» (Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995. С. 496).

Вершины. 1915. № 8 январь, как первое ст-ние цикла «Любовь» (вместе со ст-нием № 20).

СС II, СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, СС (Р-т) II, ОС 1991, СПП, Соч I, СП (Ир), ЧК, Круг чтения, Ст 1995, Изб 1997, МП, Душа любви, Русская литература XX века. Хрестоматия для 11 класса средней школы. Ч. 1. М., 1993.

Дат.: начало 1915 г. — по дате публикации.

Ст. 7–8. В трагедии В. Шекспира «Отелло» ее героиня Дездемона поет песню про иву (Действие 4, сцена 3).

Вершины. 1915. № 8 (январь), как второе ст-ние цикла «Любовь» (вместе со ст-нием № 19).

СС II, СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, СС (Р-т) II, ОС 1991, Соч I, СП (Ир), Круг чтения, Ст 1995, Изб 1997, МП.

Дат.: начало 1915 г. — по дате публикации.

Вершины. 1915. № 25, Колчан.

Колч 1923, СС 1947 II, Изб 1959, СС I, Изб 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, Колч 1990, Ст (М-В), Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) I, СП (XX век), Изб (Х), Соч I, Ст (М), Изб (Слов) 2, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Русский путь, ОЧ, ЧН 1995, Изб 1997, Изб 1997, ВБП, МП, СП 1997, Изб (Сар) 2, Русские поэты серебряного века, Душа любви.

Автограф — Архив Лозинского, корректура с авторской правкой.

Дат.: 10 марта — конец мая 1915 г. — по датировке В. К. Лукницкой (Жизнь поэта. С. 182), с уточнением дат пребывания Гумилева в госпитале (Соч III. С. 391).

Перевод на англ. яз. («The Sick Man») — SW. P. 69. Перевод на чешский яз. («Nemocný») — Honzík.

В восприятии современников Гумилева это ст-ние вызывало разные ассоциации с другими поэтами. Один из них писал: «В пении души растворились и “нежданные и певучие бредни” “одинокой музы” “последнего из царскосельских лебедей”: какой-то заглушенный, но глубокий отзыв голосу И. Ф. Анненского всплывает вдруг на поверхность, когда, например, —

Исследуя ст-ние А. Ахматовой «Широко распахнуты ворота...», Р. Тименчик сделал следующее наблюдение: «Примиренный звон призван опровергнуть предположения о посмертном бытии из гумилевского ст-ния “Больной”... <цит. ст. 3–12>. Полемичен (невольно?) к гумилевскому “Больному” “Бой часов” Михаила Лозинского: “Звучишь, как колокол спасенья, / Высокий голос рукотворный. / О еле слышный, о блаженный, / Рожденный сердцем отзвук рая, / Так величав твой зов нетленный, / И тишина в тебе какая! / Ты — вестник, ты ведешь к покою, / К перегрешившему безмолвью, — / К беззвучно-царственному строю / Над буйной родиной и кровью”. Напомним о стихотворной подписи Гумилева Лозинскому на “Колчане”, где он называет Лозинского “изобличитель моей в измене вечному” и обещает, что в его поэзии настанет “Рим звонов и лучей”» (Тименчик Р. Д. Храм премудрости Бога: стихотворение Анны Ахматовой «Широко распахнуты ворота...» // Slavica Hierosolymitana. Vol. 5–6. 1981. P. 315).

В архитектоническом — по отношению к «общей идее» «Колчана» в целом — аспекте рассмотрел ст-ние Гумилева С. Шварцбанд: «“Дремучий сон бытия” и “косный сон стихий”, Господь, явившийся “мечтой”, и требование рая, лирическое “я” и “личины” людей — такова явь современности, в которой “глас вопиющего в пустыне” — “бледные Слова, затерянные ныне”. Но и “бред” колоколов Вечности не лучше: <цит. ст. 5–10>. Вот почему без них “бред” о Вечности оборачивается “злыми, нескончаемыми волнами”. И для “антиномий сознания” Гумилева (явь — бред) единственным разрешением становится сон примиренья разных стихий: воды (“седых морей”) и камня (“каменья”)» (Шварцбанд С. «Четвертая книга» стихотворений Н. Гумилева (квазиповествовательный текст: система и организация) // Berkeley. P. 305).