Задравшийся подол оголил два подтянутых, белых полушария.

Что ж, товарища Лазарева понять можно: кризис среднего возраста, большая власть и цветник вокруг. Товарища Веру тоже понять можно — обладая реально впечатляющими физическими данными, она ими пользуется настолько, насколько позволяют собственные моральные ориентиры. Давление мерзкого толка тоже, впрочем, исключать нельзя — пряник мы «увидели», но кнут тоже вполне мог быть продемонстрирован.

— Служебные романы — это плохо, но, когда они подкреплены злоупотреблением служебным положением — это нарушает законодательство, — заметил я. — Два варианта у вас, товарищи: либо пишем прямо сейчас объяснительные и заявления по собственному желанию — я их заберу и дам ход, если вы не начнете работать нормально и контролировать позывы плоти, либо «волчьи билеты» и исключение. Товарища Лазарева — из Партии, товарища Веру — из Комсомола.

— Да какие тут «злоупотребления»? — всплеснул руками успевший застегнуть ремень и брюки Константин Евгеньевич.

— Держать меня за идиота чревато лесоповалом, — улыбнулся я ему.

Мужик осекся.

— Пиши, придурок, — прошипела ему с дивана переставшая изображать истерику Вера. — Подставил меня, урод! — оторвав голову от ладоней, поправила платье, уселась и жалобно посмотрела на меня. — Не говорите мужу, Сергей Владимирович!

— Не говорите! — поддакнул Лазарев.

— У вас муж — боксер? — предположил я.

— Самбист, — поправила Вера.

— Слабак вы, Константин Викторович, — приложил я падшего секретаря. — На чужое заритесь, а по зубам за это отхватить не готовы. Живая демонстрация трусливого американского империализма!

Он потупился, Вера презрительно фыркнула и перешла к конструктиву:

— В какой форме писать?

— Объяснительную — в свободной форме. Начинать нужно с того момента, когда зародилась ваша порочная связь с товарищем Лазаревым. Вы, товарищ Лазарев, пишите так же. Заявления — стандартного образца. Не разговаривать и не списывать.

В отличном настроении я уселся на подоконник и принялся надзирать за процессом. Судьба даровала мне пару лично преданных стукачей!

Услышав в коридоре торопливые шаги — кто-то бежит на шум — я шикнул на Веру:

— Трусы спрячь!

…и уселся с третьего края стола, захапав чистый листок и карандаш. Успел.

— Товарищи, а что здесь случилось? — спросил нас член Секретариата ЦК ВЛКСМ Вартанян, оторопело глядя на криво висящую на петлях дверь, щепу на ковре и нас с КГБшниками.

— Я виноват, — признался я.

— Нет я! — неожиданно влезла Вера. — Я Константину Евгеньевичу полтора рубля должна была, вот, зашла отдать, и что-то меня затошнило.

— Ну а я слышу: Константин Евгеньевич с кем-то тревожно разговаривает, ну дверь на автомате и вынес, — продолжил я. — Теперь сидим, все трое объяснительные пишем.

— Дверь была закрыта? — нашел сюжетную дыру в отмазках Иван Араратович.

— Говорю же — на автомате, — повторил я.

— Раз у вас все в порядке, пойду к себе, — проявил Варданян понимание и свалил.

— А где Олег Денисович? — спросил я про штатного Лазаревского секретаря.

— На больничном, — буркнул он. — Испугался вчера сильно.

— Понять можно. Я, простите за прямоту, удивлен, что половина секретариата на больничный не свинтила.

— Граната — не самбо, — поежился товарищ Лазарев, приняв мои слова на свой счет.

— Такие вот удивительные парадоксы человеческого сознания, — хохотнул я.

— Может объяснительной хватит? — попыталась поюзать мое хорошее настроение Вера.

— Условия были обозначены четко, — отвернулся я к окну.

Уверен, на комсомольских собраниях она не меньше других отчитывала девушек за легкомысленное поведение. Система лицемерна, но, как ни странно, работает — без института социального порицания нравы быстро приходят в упадок. Так-то и фиг с ним, на экономику влияет не сильно, и постепенно гайки будут ослабляться, но сейчас товарищи как минимум учатся «не палиться» — разве бесполезный навык?

— А вы на Олимпиаду вместо Гайкова поедите или отдельно? — спросил товарищ Лазарев.

— Пишите, Константин Евгеньевич, а то ошибетесь и придется начинать заново, — ответил я.

Ты еще меня за бугор поотправляй, прелюбодей. Получай воспитательную беседу:

— Житие протопопа Аввакума, фрагмент, — огласил я, откашлялся и процитировал. — А когда еще был я в попах, пришла ко мне исповедаться девица, многими грехами обремененная, во всяком блуде и разврате повинная, и начала мне, плачась, подробно возвещать в церкви, пред Евангелием стоя. Я же, треокаянный врач, слушавший ее, сам разболелся, изнутри распаляем огнем блудным. И горько мне стало в тот час. Зажег три свечи и прилепил к аналою, и возложил правую руку на пламя, и до тех пор держал, покуда во мне не угасло злое разжжение.

Товарищ Лазарев цитату из памятника отечественной литературы принял за совет и проявил малодушие:

— Ожоги помешают работать с бумагами.

— Придурок, — припечатала его Вера.

— Просто удивительно, насколько некоторые люди не понимают иронии, — грустно вздохнул я.

Новые КГБшники как раз из таких — серьезные, как зубная боль.

— Тебе легко говорить, — не удержалась падшая комсомолка.

— Легко, — признал я. — У меня жена красивая.

Константин Евгеньевич скривился, Вера хохотнула — нечаянно попал в точку.

— Женская красота — понятие субьективное, широкое и относительное, — утешил я секретаря ЦК.

— Спросите, почему он на крокодиле женился, — подсказала комсомолка и сама же ответила. — У нее папа — директор завода.

— Что ж, это тоже материализм, — пожал я плечами. — Что есть любовь по сравнению с материальным и социальным положением? Все равно за пару лет проходит.

— В песнях у тебя не так, — стрельнула в меня глазками Вера.

— Так в песнях и в кабинете секретаря ЦК ВЛКСМ на рабочем столе не е*утся, — придавил я ее взглядом.

Товарищи — вот умора — покраснели и уткнулись в листочки. В коридоре послышались шаги, и знакомые голоса поведали выгнанному в приемную отваживать любопытных «четвертому»:

— Здравствуйте, товарищ! У товарища Сидорова юбилей, тридцать лет, скидываемся по десять копеек.

— Как они за*бали, — вызвал неприятный флешбек Лазарев.

Ладно, при наличии арки металлодетектора флешбеками можно пренебречь. Сходив в приемную, я рассказал комсомолкам «легенду о двери» и выдал пятьдесят копеек — за себя, провинившихся и КГБшников. Ну и что, что они здесь не работают? Юбиляр от этого страдать не должен.

Посчитаем — в Канцелярии под пятьсот человек работает, по десять копеек с носа — около пятидесяти рублей. Скромно для зажравшегося меня, но очень солидно для юбиляра. На похороны собирают больше, но оно и понятно — нужно помочь оставшейся без кормильца семье.

— По десять копеек отдаем, товарищи, — вернувшись в кабинет, скомандовал я и заодно спросил. — Закончили?

— Закончила, — Вера отдала мне бумажки, подхватила сумочку, достала из нее кошелек и рассчиталась.

— Можете спокойно заниматься своими рабочими обязанностями, — отпустил я ее.

Потом через кого-нибудь «явки» передам, будет мне инфу сливать.

— До свидания, — отозвалась она и покинула кабинет.

— Значит так, товарищ Лазарев, — убрав «десятик» и бумажки секретаря, перешел я ко второй фазе запугивания. — В вашей деятельности была найдена коррупционная составляющая — вы с подельниками в виде члена ЦК Вишнева и главы Комсомола города Свердловска в обход стандартных процедур выделили столярному УПК торговое помещение в центре города за вознаграждение в две тысячи рублей.

ОБЭП на месте уже отрабатывает, помещения УПК получать можно, но не больше одного на комбинат — сбывать продукцию, которую не забрало государство или кооператор. Народу нравится — «студенческие» товары дешевле обычных, и при этом условная табуретка или шапка от сделанных профессиональными рабочими нифига не отличаются. Доход идет на нужды учебного заведения и в обязательном порядке выплачивается студентам в качестве прибавки к стипендии-зарплате. Второе помещение, да еще в центре, УПК не положено.