Так закончился и этот день, когда был тяжело ранен Икрима ибн Абу-Джахль, командир трех тысяч всадников. Он, его сын и еще четыреста воинов дали клятву, что не отступят, пока живы. Они не отступили, и почти все они погибли. Сам же Икрима испускал дух на руках плачущей жены, пообещав, что не умрет, пока не услышит весть о победе. Он выполнил свое обещание. Лагерь арабов был завален ранеными, а семь сотен воинов лишились глаза, выбитого камнем и стрелой. И сегодня стоны раненых звучали куда громче, чем молитвы.

19 августа 636 года. Там же. День пятый.

Поредевшие войска стояли друг напротив друга, и даже на глаз воинов было ощутимо меньше, чем в первые два дня. Зато прибавилось могильных холмов, целое поле которых раскинулось позади обоих лагерей. Не сговариваясь, каждый из командующих поставил в строй вообще всех, кто мог стоять, чтобы армия каждого из них казалась больше. Такой невинной хитростью они пытались давить на врага в будущих переговорах. И пока переговоры шли, половина воинов стояла, опираясь на своего соседа. Раны их открывались при малейшем движении. Римское войско стояло так два часа, пока из его рядов не выехал богато одетый всадник с веткой в руке. Это был знак мира.

— Мой командующий, сиятельный стратиг Ваган предлагает перемирие на пять дней, — сказал он. — Нужно вывезти раненых и похоронить всех убитых. Жара. Если оставим тела непогребенными, и вы и мы просто умрем от болезней.

— Я не возражаю, — задумчиво сказал Абу Убайда. — Что думаешь, Халид?

— Я против, — твердо ответил тот. — Не будем затягивать. Мы должны закончить это дело. Иди, гонец, и передай своему господину, что наше предложение неизменно — ислам, дань или меч.

Гонец ускакал в лагерь, и римский строй сделал шаг вперед, а навстречу ему шагнул строй арабов. Тот день так и не привел ни к чему, кроме того, что хоронить теперь придется куда больше народу.

20 августа 636 года. Там же. День шестой, или День бушующего пожара.

Огромного роста воин в золоченом пластинчатом панцире, в роскошном шлеме и с изукрашенными драгоценными камнями ножнами выехал из рядов ромеев. Его провожали завистливыми взглядами с обеих сторон, ведь несколько сотен солидов воплоти скакали прямо перед воинами. По сравнению с ним даже памятный многим эмир Сокотры Надир ибн Берислав показался бы нищим оборванцем. Золотом была отделана даже упряжь коня. Ростом и шириной плеч патрикий не уступал никому в войске, кроме, пожалуй, Сигурда Эйнарсона.

— Эй, вы! — заорал ромей густым басом. — Пастухи! Я вызываю на бой вашего командующего! Выходи, погонщик верблюдов, если ты не трус!

— Это же сам патрикий Григорий, — толкнул локтем Халида Абу-Убайда. — На поединок зовет!

— Я пойду! — сказал Халид, и тронул было пятками конские бока.

— Даже не думай! — покачал головой Абу Убайда. — Я командующий, ты забыл? Я наслышан о нем. Он могучий боец, не надо рисковать, Халид. Он хочет переломить ход сражения в самый последний момент. Я пойду, а ты закончишь начатое, если я погибну. Если умру, то ты становишься главным, пока сам халиф не выскажет свою волю.

Абу Убайда передал Халиду знамя и выехал вперед. Огромный, сияющий золотом патрикий нависал над среднего роста жилистым арабом в пластинчатом доспехе, посеченном в множестве битв. Доспех Абу Убайды был прост, и не имел украшений. Его сняли с поверженного врага, и уже не раз отлетевшие пластины на нем крепились на прежнее место кожаными ремешками. От того-то доспех и выглядел пестро и неряшливо. Куда мельче был и конь араба. Но, в отличие от рослого ромейского жеребца, привыкшего носить чудовищную тушу своего всадника, конь Абу Убайды был необыкновенно резвым и выносливым, как и вся живность, выросшая в аравийских пустошах. Он мог взять разбег с места, мог отпрыгнуть в сторону, повинуясь движению мизинца всадника, тронувшего поводья, а мог ударить копытом, выученный драться не хуже боевого аланского пса.

Всадники сошлись, пробуя мечом крепость обороны друг друга. Меч принимался на щит или на плоскую часть клинка. Бить острием по острию означало безнадежно испортить драгоценное оружие, которое долго придется точить после такого варварства. Дело могло закончиться даже ремонтом, когда наваривалось новое острие вместо безнадежно испорченного неумелым хозяином.

Удар! Еще удар! Оба войска напряженно следили за поединком, где Бог выскажет свою окончательную волю. Ведь он не общается со своими детьми лично, он посылает им свои знамения. Победа в поединке — это и есть такое знамение, и потому-то арабы восторженно взвыли, когда патрикий, убедившись в том, что ему противостоит опытнейший боец, пустился наутек. Только он не знал, что Абу Убайда не только мечом хорошо владел, но и головой тоже. Немолодой воин ни на минуту не поверил своему врагу и пустился за ним, не приближаясь меньше, чем на пять шагов. Он раскусил замысел Григория. Через сотню шагов патрикий резко повернул коня, и хотел уж было смять щуплого араба, но тот ждал этого, и быстрым ударом меча вскрыл ему горло. Позолоченная туша имперского вельможи упала наземь, и все это богатство теперь принадлежало Абу Убайде по праву.

— До чего здоров! — покачал воин седой головой. — Слон какой-то, а не человек.

Абу Убайде из племени Курайш шел шестой десяток, как и многим соратникам Пророка, и он был славен тем, что убил собственного отца в битве при Бадре. Его почтенный отец остался верен язычеству, и фанатичный мусульманин не пощадил его. За это Аллах и даровал Абу Убайде эту победу. Так верил этот человек, который равнодушно бросил немыслимое богатство, лежавшее у его ног, и поскакал в строй, где и занял свое место. Ряды воинов вновь пошли друг на друга, опустив копья. Все жаждали победы, только вот милосердный господь уже послал знамение детям своим, и они прочли его.

Небольшой отряд конницы ударил в правый фланг ромеев, но основная ее часть навалилась на левый, где стояли славяне. Удар и пехоты и конницы привел к тому, что левый фланг начал пятиться назад, оголяя центр, где стояли армяне. И они тоже начали пятиться назад…

Отступление — вещь заразная. Первой побежала тяжелая кавалерия ромеев, измученная наскоками легкой конницы мусульман. Следом за ними начали отходить арабы — гассаниды. Пехота, оставленная на произвол судьбы, тоже начала отступать. Часть славян, которые в скорости бега не уступали лошадям, рванула за кавалерией в сторону Дамаска. И это были последние отряды, которым удалось ускользнуть. Большая часть армии двинулась на запад, чтобы переправиться через вади ар-Ракад. Там было единственное место, где можно было пройти, и не сорваться со скал. Но это место еще вчера ночью занял Дирар ибн аль-Азвар, который обрушил на спасающихся ромеев тучу стрел и камней. В сухом ущелье остались сотни тел, засыпанных лавиной щебня, который сошел на спасающихся людей. Остальные же были зажаты в угол между рекой Ярмук и вади ар-Ракад, и из этой западни не было спасения. Позади остатков ромейского войска оказался крутой обрыв высотой в сотню локтей.

Все было кончено к ночи. Стефан шел среди тысяч тел, усеявших крошечный кусок земли, за который шло такое ожесточенное сражение. Вот лежит армянин, вот полуголый славянин, оскаливший зубы в попытке нанести последний удар, тут исавр, а рядом с ним — христианский священник, имевший из оружия один лишь крест в руке. Он не дрогнул, и не отступил, и он умер вместе с воинами, дух которых пытался укрепить.

— Да что же это! — бывший доместик увидел десятки безоружных тел в сутанах. Святые отцы стояли в одном строю с солдатами императора, неся лишь святой крест в руке. Они не стали отступать и смиренно приняли свою судьбу. А вот здесь бились даны…