Татьяне Калецкой 1 Целуй меня, целуй, на месте каждого поцелуя вырастет розочка, утром выйду на улицу, утыканный розами в самых неожиданных местах, мужики будут смотреть и радоваться, будто ночью ты не только меня целовала, но и каждого из них. 2 Если я с тобой не дай бог разведусь, я на себе тут же сразу женюсь, буду сидеть рядом с собой, как сидят обычно с женой, буду рассказывать мне о себе, о том, как я счастлив в новой семье. 3 Какое чудесное времяпровождение — считать волосы на голове любимой и знать, помнить всю жизнь, сколько их насчитывается, быть единственным на свете мужчиной, кто не поленился это сделать. «Теперь…» Теперь, когда я выпиваю пятьдесят грамм раз в три месяца, когда не осталось в живых почти никого из моих собутыльников, лежу – трезвый, скучный на своей кушетке, вспоминаю – где, когда, с кем, против кого, за что выпивали, с какой радостью, с каким вдохновением, с каким остервенением! Как нам нравилось это делать! Как мы ненавидели цензуру, начальство! Как мы обожали друг друга! Фу, черт – отворачиваюсь к стенке, чтоб от умиления не зарыдать, — у меня в памяти умершие помнят себя живыми. Предназначение скуки Вял мой мозг, вялостью дышит душа, все неинтересно, все уже было/перебыло, ничего не задевает, не напрягает. Но я знаю, душа нуждается в томлении скукой, в полной неподвижности любопытства, в необратимой бессмысленности любых усилий, и так опускаясь, опускаясь все ниже, ниже, на самое дно ничтожности, расположившись там, как дома, скинув с себя все одежки, голая душа (вы можете себе представить свою душу голой?), моя голая душа, усмехнувшись самой себе, одухотворенная, полная вдохновенных сил, неизвестно, непонятно откуда мгновенно взявшихся, вдруг взлетает и начинает творить бог знает что — в том числе вот это стихотворение, которым – не знаю, как вы – автор вполне доволен. О, великое предназначение скуки! «Быть может…» Быть может, когда люди будут жить лет двести, они испытать успеют некий первозданный опыт, нечто такое, что приведет к невероятным переменам в предначертаниях судьбы. Я ощущаю эту нехватку непрерывной длительности жизни, чтоб опознать умом и сердцем недостающий узел смысла, без которого мы топчемся в трясине неполноты бытия. «Хочу побаловать свое воображение…»
Хочу побаловать свое воображение напоследок, даю ему полную свободу — пусть накуролесит, напророчит бог знает что напоследок, в его невероятностях слепки моих соприкосновений с моей жизнью напоследок. «Ах, какие пышные похороны…» Ах, какие пышные похороны устрою я моей смерти, в шикарный гроб положу ее, Пинхас Гольдшмидт, главный раввин Москвы, прочитает молитву, проникновенные речи о моей близости с покойной произнесут, один за другим, мужи именитые, будет много венков, в том числе «Моей смерти от меня». Поминки продлятся всю ночь, а утром на моей любимой старой кушетке в квартире на Малой Бронной я тихо проснусь, к зеркалу подойду взглянуть, как выглядит человек, похоронивший смерть. «Обожаю, когда внешне ничего не меняется…» Обожаю, когда внешне ничего не меняется, чтобы стол не сдвигался, тем более – диван, чтобы вещи носились до достойной изношенности; никуда не переезжать, ничего не переставлять, пусть лежит, как лежало, стоит, как стояло, пусть крутится, как крутилось, пусть не крутится, как не крутилось, никаких перемен, замри всё вокруг! А в это время в душе происходит революция: всё ломается, выворачивается наизнанку, рушится — ты уже совершенно другой человек, но об этом никто не догадывается: походка та же, усмешка та же, по-прежнему внимательно рассматриваешь дам, по-прежнему всегда готов принять сто грамм — моя любимая хитрость, мой любимый обман. Бассейн (заявка на художественный фильм) Привиделся мне глубокий просторный бассейн в середине середины мира. Дно его едва покрыто водой, люди в бассейне стояли небольшими кучками, по двое, по трое, по пятеро, и в каждой кучке – конфликт, борьба, здесь были представлены все противоборства рода человеческого: вечный треугольник — он ее любит, она любит другого, отцы и дети, богатые и бедные, белые и черные, националисты и космополиты, евреи и юдофобы, чеченцы и русские, ирландцы и англичане, и так далее, и так далее, и так далее. Между тем вода в бассейне понемногу, почти незаметно поднимается: по щиколотку, по колено, ниже пупка, выше пупка, по грудь, по горло, но люди воды не замечают — кричат, спорят, ругаются, дерутся, вода уже до подбородка добралась, заливает рты, но непримиримые бойцы всех известных в мире конфликтов подпрыгивают, залезают на плечи друг друга, борьба продолжается, взрывают, стреляют, душат друг друга перед тем, как самим утонуть. Постепенно голосов становится все меньше, они все тише, отдельные выкрики, вопли, вдруг – дикий свист, и вот уже не слышно ни одного голоса. На поверхности воды всплывают две соломенные шляпки, чья-то трубка, рыжий парик, очки, стодолларовая купюра подплывает к русскому червонцу, чей-то окровавленный носовой платок, палка, кобура, конверт… Мертвая тишина. |
