4 Я стоял перед надгробным камнем на моей могиле, долго смотрел на даты рождения и смерти, вдруг черточка, черная черточка выпорхнула из промежутка между двумя цифрами и взлетела в небо. Волнение захлестнуло меня: эта черточка, этот промежуточек — это все, что осталось от моей жизни, это я, это я! Куда я лечу? Черточка в небе заметалась — в одну сторону, в другую, выше, ниже, она не знает, куда лететь, — ее нигде не ждут, ее никуда не зовут. А в это время оставленные на надгробном камне две мрачные цифры поползли вверх. Они добрались до бедной моей дрожащей в воздухе черточки, год рождения встал справа от нее, год смерти – слева от нее, цепкими ручищами схватили мою черточку, потащили вниз и грубо ткнули ее в то место, откуда она взлетела. Я плакал. Не вытирая слез, покинул кладбище. «С некоторых пор…»
С некоторых пор, с некоторых горьких пор утром ночь не уходит из глаз, день не знает, как быть с обнаглевшей ночью — попробуй ее прогнать, полную заговоров, угроз, приклеенную к небу густой, молодой спермой. Изнасилованные дни — вот что нам оставили, вот что мы оставляем. «Моя свобода стеснялась себя…» Моя свобода стеснялась себя, робела перед собой, в свои силы верила/не верила, пряталась, боялась… Трусливая свобода – да, и такое бывает. Боже, как я был счастлив, когда моя несвободная свобода, затоптанная зависимостями, вдруг вырвалась! Слова мгновенно откликнулись — я не ожидал, не думал, что возможно такое счастье слов: запрыгали, завизжали, сплетались то так, то этак, сходили с ума, кувыркались, обнаруживали невероятные смыслы, неслыханные сложности проявляли загадочную ясность! Настоящий праздник речи гудел у меня в голове. Никогда не забуду ту ночь, я боялся: свобода моя сбежит обратно, опять устыдится себя, испугается, сломает свою удачу. Ночь была жаркая, конец июля, а я закутался в зимнее пальто, просидел в нем всю ночь, загородил путь назад, в мою трусливую грудь. Мне неслыханно повезло: я был свидетелем невероятного события — освобождения свободы, моей свободы! Не знаю, кого благодарить, разве что двух-трех поэтов, которых обожала моя свобода, — не я, не я, она читала божественные строки, читала и верила, что и она могла бы, могла бы, если бы не была повязана веревками робости еще в животе моей мамы, которая впитала в себя дух покорности из безымянных глубин еврейских прапрабабушек. Всевышний помог — в ту ночь он отключил колючую проволоку страха. Спасибо, Всеблагой! Я скоро уйду, но моя свобода, с таким трудом вырвавшаяся из собственной неволи, теперь будет долго жить в сердцах моих сыновей, внуков и пра-пра-пра… пра-пра-пра… Марату Гельману Ясное смертно, бессмертно загадочное, бессмертно туманное, блики бессмертны, намеки, сны, полупришедшее, полуушедшее, тени бессмертны, тени останутся — тени летучие, неуловимые. «Вспоминаю то, чего не было…» Вспоминаю то, чего не было, — какая свобода мысли, какие намеки, ужимки, вскрики — обхожусь без запятых, без точек, по яркости словосочетаний, по невероятным соседствам событий с правдой-скромницей никакого сравнения! Боже мой, это же огромный мир, к которому я почти не прикасался — как радостно, как трогательно вспоминать то, чего не было. Какие сюжеты! Какие женщины! «Победители любуются собой в зеркалах…» Победители любуются собой в зеркалах, машут себе руками, посылают воздушные поцелуи своим лицам, влюбленным в себя глазам — ну, молодцы, ну, молодцы! Неожиданно между их отражениями всплывают изуродованные тела, трупы победы. Победители возмущены: кто это сделал, кто дал право?! Они закрывают глаза, отворачиваются, уходят. Но лица их остаются на зеркальной глади среди все новых всплывающих убиенных. Люди люди убивают людей, люди посылают людей убивать людей, люди награждают людей за то, что они убивали людей, люди возносят молитвы Всевышнему, просят поместить в рай людей, которые посылали людей убивать людей, люди готовы по приказу людей убить всех людей, включая себя, во имя победы. |
