– Быстрей, красавица! – поторопил Гадюшник, но Костяника и без него знала, что надо убыстряться.

Рывком подняла дверцу, спустилась по лесенке во мрак…

А вот тут-то пахло уже не лакомствами.

Костяника пригляделась. Услышала всхлип и, не утерпев, выругалась, когда увидела полуголого, истерзанного мальчонку, что сидел в дальнем углу на цепи.

Измученный. Слава богам, живой.

– Не бойся, маленький, – прошептала Костяника, опускаясь рядом с пленником на колени. – Скоро мамку увидишь!

Вдалеке раздался какой-то звук, но Костяника не обратила на него внимания. В глазах мальчишки заблестела надежда. Плечи затряслись от долго сдерживаемых рыданий, и он попытался что-то сказать…

Однако вместо шёпота из губ его внезапно вырвался визг.

Свет, что лился в подвал с первого этажа, померк, ибо на лестницу ступил разъярённый лакомщик.

– Ведьма! Как посмела!..

Костяника, пышущая от звериной ярости, развернулась к нему единым плавным движением. И, почти не думая, запустила во врага зачарованным ножом.

Она не промахнулась: редко промахивалась. Но раненое плечо было явно не наказанием для такого изверга.

– Пшёл! – процедила Костяника спустя время и пнула раненого, со связанными руками, лакомщика. Тот заскулил, давясь комком из грязных тряпок во рту, но подчинился и зашагал на площадь.

***

– …Чем тебя наградить, славница? – спросил городской староста, когда народ чуть успокоился. – Сколько золота за помощь запросишь?

Помрачневшие скоморохи уже убрались с подмостков, бледного мальчишку осмотрел лекарь, а палач заточил лезвие большого топора.

Костяника подавила зевок: день выдался муторный, долгий. Поклонилась старосте в пояс и смерила холодным взглядом убийцу, обречённо застывшего в стороне.

– Благодарствую. Но сегодня мне не надобно золота.

– Но, тогда… – растерялся староста.

– Мне просто нужны его глаза.

Ошарашенный народ стих.

– А ещё – сердце, печень и желудок, – весело добавила Костяника.

***

В кустах ругались вечерние сплетницы-пичуги, под ногами шуршала подсохшая трава. С опахал папоротника, стоило задеть, слетали тучи недовольных жучков и мошек, а багряное солнце, капля небесной крови, неудержимо стекало к горизонту.

Костяника, давно отпустившая Гадюшника обратно в Царство костей, шла по лесу, мечтая о горячих кислых щах – вот бы братец приготовил! – и пуховой перине. В утробе уже урчало так, словно там поселился неведомый хищный зверь, а плотный, многослойный и пока сухой снаружи мешок, который она несла в правой руке, с каждым шагом становился всё тяжелее. Не зря ли его взяла?

Внезапно у вершин близких елей мелькнуло что-то белое. Костяника резко остановилась и замерла. Пригляделась, изо всех сил напрягая усталые глаза.

Вспышка белого. Затем серого. Быстрый взмах чем-то чёрным.

И тут…

Шипение и гогот, что раздались совсем рядом, наверно, были слышны и в соседнем царстве. Громкие, возмущённые, они вдарили по слуху, заставив Костянику уронить мешок и зажать уши.

Мгновение – и на землю перед ней плюхнулись три ужасные твари, чем-то похожие на огромных, с лошадь величиной, гусей и лебедей: множество глаз, длинные, дрожащие шеи; клювы, украшенные разномастными, остро заточенными зубами; жёсткие гребни на спинах и крылья, точно ладейные паруса, ветер от которых едва не сбил Костянику с ног.

Клацая челюстями, страшные летуны окружили девушку. Раздули ноздри, засверкали злобными, рубиновыми глазками и…

– Ну хватит агриться! – закатила глаза Костяника. – Я же не могла взять вас с собой, а?

Шипение, но чуть потише. Бошки на длинных шеях приблизились.

Костяника нахмурилась и грозно топнула ножкой:

– Я кому сказала?

Гуси-лебеди фыркнули, выпустив мощный пар из ноздрей, и, наконец, отступили. Сбились в кучку в сторонке, нахохлились обиженно, от этого став на удивление не страшными.

Костяника хмыкнула, борясь с желанием рассмеяться.

– Ладно, хватит корчить несчастненьких. Я вообще-то с гостинцами! – сказала она, тряхнув поднятый мешок, и тварюшки мигом оживились: подскочили, чуть не виляя хвостами по-пёсьи. Загоготали предвкушающе, стали толкаться за выгодное место.

Костяника всё же рассмеялась. И, сунув руку в мешок, стала вытаскивать из него скользкие подарки.

– Белый, лови! Серый, твоя очередь! Чёрный, не спать!

В воздухе, оставляя след мельчайших кровяных капелек, пролетели человечьи сердце, печень и желудок. Гуси-лебеди ловко заглотили подачки и, прожевав, кинулись ластиться.

– Ну, хватит уже, хватит… – смеясь, отбивалась от них Костяника, когда поблизости раздался сварливый голос:

– Балуешь ты их.

Костяника замерла. Потом, отпихнув любимцев, бросилась к худощавой фигуре, что выросла у ели, и упала перед ней на колени.

– Господин Ягыч!

Слепой старик криво усмехнулся. Тронул её растрепавшийся загривок мёртвой, костяной рукой.

– Долго же тебя не было. Где пропадала?

– Расскажу, всё расскажу, господин. Но сперва… – Костяника, не договорив, бросила на землю мешок. Достала из него последний гостинец, чтобы бережно вложить в стариковские пальцы.

Седые брови Ягыча приподнялись. Хмыкнув, он поднял руку к пустым глазницам, повертел зажатое в ней, словно рассматривая внутренним взором… А потом ловко, будто делал это часто, вставил себе глаза убийцы.

Костяника замерла, глядя на его опустившиеся веки. Скоро, очень скоро тьма перед его глазами рассеется, и…

Ягыч тихонько вздохнул. И, наконец, посмотрел на неё. Блёкло-голубая радужка лакомщика стала иссиня-чёрной, личной.

– Рад снова видеть тебя, внучка, – улыбнулся Костяной дед.

В её волосах копошились чужие пальцы. Лёгкие, умелые и тёплые – наверное, такие, какие должны быть у любящих матерей. Тех, кто бережно заплетает пряди в косы, мимоходом гладя дочку по нежной щеке; кто тянет из шкатулок ленты синего шёлка, чтобы порадовать её и украсить…

Василиса стиснула зубы. Сжала ледяные, будто покрытые невидимой изморозью, кулаки. В сапфировых глазах, что смотрели на неё из настенного зеркала, мелькнула подавляемая ярость.

Чернавка Софья заметила это. Конечно, заметила. Иначе, почему дрогнула рука, и гребешок, которым она холила волосы госпожи, чуть не свалился на пол?

– Боишься, – прошипела Василиса.

Теперь-то Софья выронила гребень. Побледнела, как линялая тряпка, залопотала жалкие извинения и снова полезла было к ней – но Василиса не дала: перекосилась, вновь увидев и богатую косу востроносой чернавки, и чудный русый цвет её волос… И с размаху, от души, отвесила ей звонкую пощёчину.

– Вон пошла!

Софья зарыдала, мигом став некрасивой. На коленях поползла к ней, умоляя простить.

Один пинок опрокинул её на спину, второй – болью вспыхнул в боку. Третьего не было – Василиса рывком подняла чернавку с пола и вытолкала за дверь. Затем остервенело тряхнула недочёсанными волосами, и, уперев ладони в стол, вперилась в зеркало.

Взгляд прошёлся по седым, не по возрасту, патлам, что достигали плеч; по стиснутым в нитку губам и бархатно-чёрному, как беззвёздное небо, мужскому наряду: кафтану и порткам.

Василиса с детства не признавала украшений. Даже венец, стягивавший её голову, не сверкал ни единым самоцветом – лишь сизо поблёскивал суровой сталью.

Матери было давно плевать, как она выглядит. Старшие сёстры смеялись. Надрывали животики, проходя мимо в роскошных, вышитых златошвейками нарядах.

Седая дурочка Василиса. Младшенькая. Слабачка и вечный позор семьи.

Губы дрогнули, словно в рот угодила гадость, и Василиса расхохоталась на всю горницу – громко, взахлёб, как всегда бывало после вспышек злости и потрясений.

Отсмеявшись, она оттёрла слёзы с покрасневших глаз. Пригладила, успокаивая себя, волосы, с усилием выпрямила спину и уверенным шагом вышла из горницы. Самое время развлечься на стрельбище. И слава всем богам, если там не будет старших.