– Ты меня не получишь! Я ненавижу тебя!.. – прокричала Василиса.

– Ничего. Стерпится – слюбится, Васенька, – во все зубы улыбнулся ей Финист, прежде чем с усилием отступить на шаг, обратиться и улететь, напоследок обронив мелкое пёрышко.

Стрелу, что секундой спустя вонзилась ровнёхонько в сердцевину дальней мишени, он уже не увидел. Как не увидел и царевну, которая отшвырнула лук и спрятала лицо в ладонях, словно пытаясь загнать обратно в глотку свой отчаянный, рыдающий смех.

***

…Он уверенно шёл сквозь лес, направляясь к памятному утёсу над морем. Он не оборачивался: и так знал, что мальчишка следует за ним. Старается шагать размашисто, как взрослый; сжимает зубы и сурово хмурится.

«Соколёнок», – фыркнул в усы Финист, но ничего не сказал. Этот путь нужно было пройти молча.

Вскоре они дошли, куда следовало. Только здесь, над самым Окиян-морем, бескрайней синью до самого горизонта, отрок встал рядышком, и Одноглазый сокол, искоса глянув на него, понял, что тот и правда боится. Бледнеет от одного вида этой страшной, полной ветров, пустоты, которую пропитал запах соли.

– Значит, высоты боишься? – повернув к отроку лицо, спросил Финист.

Признаваться было явно стыдно. Однако, как тут откажешь в честном ответе старшему? Да ещё такому?

– Боюсь, дяденька, – заалев щеками, как девица, ответил мальчишка.

Финист усмехнулся. Посмотрел на мокрую россыпь камней, ждавших внизу, – таких безобидных, маленьких на вид. На холодные волны, взбивавшие белую, шипящую пену; волны, готовые утащить неудачника на самое дно, легче лёгкого швыряя туда-сюда, вертя противосолонь, прикладывая о все острые обломки, несомненно, разброшенные на морском дне у коварного Сокольего утёса…

– Когда-то я тоже боялся, – негромко сказал Финист.

Мальчишка вздрогнул. Недоверчиво глянул на него.

– Боялся? Ты-то?

– Я, Сталемир, я.

Финист от души потянулся, разминая мышцы. Прошёлся по самому краю, не торопясь продолжать.

– Когда-то я не мог свободно обращаться в сокола. И очень боялся высоты – совсем, как ты. Но однажды… Оставшись совсем один… – Финист помедлил. – Я встретил человека, ради которого захотел стать воином.

Сталемир моргнул, глядя на него во все глаза. Почти о страхе забыл.

– Когда это случилось, мне было чуть больше, чем тебе сейчас, – облизав губы, добавил Финист. – Наверное, я сошёл с ума. Потому что в тот же день явился в городскую дружину, требуя, чтобы меня взяли отроком, – и, конечно, был поднят на смех. А злость от этого смеха помогла мне обратиться, как по щелчку пальцев.

Финист улыбнулся, вспоминая день, навеки застрявший в памяти.

– Это их впечатлило. Меня взяли на обучение… Это было трудно, почти мучительно. Дар птицы не поддавался мне до конца, вновь и вновь разбивая мечты и надежды. Но я не сдавался. Я запретил себе сдаваться. Забыл это слово. И в конце концов понял, что делать.

Финист улыбнулся шире.

– Я решил – либо овладею даром, либо погибну. И пришёл к этому, безымянному тогда утёсу, чтобы прыгнуть с него в Окиян-море.

Сталемир застыл, широко-широко распахнув глаза. Финист продолжил:

– Летя навстречу погибельным камням, я больше не боялся. Лишь отчаянно желал, чтобы мои руки обратились крыльями… И дар меня услышал. Послушался и смирился, спася меня за мгновение до конца. С тех пор я не ведаю страха высоты. Умею обращаться, когда захочу. И учу вас, птенцов, смело смотреть в глаза своим страхам, – договорил Финист, делая шаг в пустоту.

Вскрик отрока затерялся в свисте ветра. Стремительно летя вниз, Финист не закрывал глаза – лишь смеялся, вновь переживая то самое ощущение невероятной свободы. Солёные брызги уже коснулись его тела, когда он приказал себе обратиться. И мгновение спустя взмыл над морем под ликующие вопли мальчишки.

***

Позже, вернувшись в крепость, он распрощался со Сталемиром и неспешно пошёл в дружинную избу. Улыбка растягивала губы, и даже мысль о том, что Васенька знать его не желает, больше не колола так, как раньше. Ведь он добьётся своего. Рано ли, поздно ли – добьётся. Стерпится – слюбится.

Фигуру, что сидела в тени у порога избы, он сперва не заметил. А заметив – скривился.

Только его не хватало.

– Здрав будь, Свет-Соколик, – пропел воин, сверкнув хитрой зеленью глаз. – Хорошо ли гулялось?

– Не твоё дело, – прорычал Финист, неприязненно глядя на рыжего пришлеца.

И угораздило же его прийти в их город! Явиться ровно, когда нужно, и попасться на глаза воеводе! Получить добро на службу!

«…А ещё – спасти от расправы твою Васеньку», – уколол тихий, внутренний голос, после чего неприязненность обратилась в ярость.

И ведь правда, святая правда, что этот приблудный помог Василисе. Неизвестно, чем бы кончилось дело, не вмешайся он. Сам Финист в тот день и ведать не ведал, что творится: бродил по городу, урвав немного свободного времени. А потом костерил себя на все лады, что вовремя не подоспел.

Каков был этот воин в настоящем бою, Финист пока не разумел. Но движения выдавали в рыжем бойца, что пока не показывал свою полную силу. Это раздражало. Как раздражало и его умение управляться двумя клинками сразу, слишком уж царское, не по роже, имя Елисей, да и ручная мышка, что сейчас любопытно поглядывала на Финиста, сидя на хозяйском колене. Сколько таких он скогтил, будучи соколом?

– Говорят, опять с царевной не поладил? – тем временем, небрежно, даже не глядя на него, спросил Елисей, от чего Финист резко встал как вкопанный. – Разве не знаешь, что девки – как цветочки? Что с ними надо ласково? Неужто так мало девок перебабил? Наверно, одного глаза пугаются, да?

– Ты… Ты как посмел, грязь… – страшным голосом выдохнул Финист, шагая вперёд.

Но сделать ничего не успел – позади раздался топот, сбитое дыхание. Вдалеке послышались крики.

– Царица! – задыхаясь, прокричал взмыленный отрок замершему Финисту. – Наша царица Синеглазка вернулась!..

Окиян-море было спокойным. Слишком спокойным.

Золотая монетка солнца блестела так, что из глаз текло, лишь стоило на неё посмотреть; волны вреза́лись в борта корабля, обдавая их пеной, похожей на пену крепкой браги, а облака – эти сытые небесные лебеди – лениво плыли в голубой, как яйцо дрозда, высоте.

День был тёплым, ясным, приятным. Он никак не мог обернуться туманной, промозглой сыростью, которая, казалось, навсегда пропитала все мысли Щукаря. Того, что ныне стоял у прави́ла, напряжённо оглядывая морской простор, покусывал губы и всё думал, думал, думал…

За его спиной верная команда размеренно работала вёслами. Изредка, с ветром, долетал случайный смешок, обрывок чьей-то беседы, но Щукарь не оборачивался, чтобы одним атаманским взглядом усмирить болтунов. Не то настроение.

Да, он любил полную тишь, напоминавшую ему рыбалку в детстве. Древний, но такой крепкий мост через речку Смородинку, где так удобно сидеть, болтая ногами над пустотой. Рыбачить, вытаскивая из синих глубин то плотвичку, то карася, что вскоре будут до хруста обжарены с репчатым луком и сметаной. Вспоминать, до чего вкусно готовила мамка. И как же, как же всё-таки славно было рыбачить на пару с тятькой, когда он не валялся в пьяных соплях…

– Щучий потрох! – рычаще выругался Щукарь, отгоняя болезненные воспоминания. И насмешник-ветер тотчас пролетел рядом, бросил в лицо длинные, заскорузлые от соли волосы, парусом надул его потасканный кожаный плащ.

В сердце закололо, словно туда разом вонзился десяток рыболовных крючков. Заныли огромные шрамы на правой, чуть не потерянной ноге. А в воде мелькнул и исчез, стоило моргнуть глазом, гибкий, сильный, до ужаса знакомый силуэт… длиной почти во весь корабль.

«Нет. Быть не может! – ошпарила мгновенная мысль. – Время ещё не пришло!»

Сглотнув, Щукарь приложил мозолистую руку к нагретому солнцем лбу. Вдохнул и выдохнул сквозь крепко сжатые зубы.

Море было чистым. Ему показалось. У них в запасе есть ещё несколько лет. Нет смысла кидаться к остроге и поднимать всех людей. Нет смысла идти вниз и смотреть на то, что уже много лет мертвее мёртвого.