Мы прожили у отшельника больше суток.

А утром второго дня мы с Настасьей возвращались обратно в Яриковы выселки.

— Ты всё понял? — спросил Софроний.

— Всё, — кивнул я.

— Хорошо, — сказал Софроний и дал мне какое-то не то шило, не то заточку, — Там внутрь иглы вставлен обломок кости из мощи святого великомученика Пантелеймона. Так что страшней оружия против всех этих бесов и неусопших душ нету. Только смотри, не ошибись.

— Спасибо, батюшка Софроний, — склонил голову я и радостно улыбнулся.

А вот теперь повоюем!

Вернулись мы в Яриковы выселки к вечеру.

По дороге почти не разговаривали, только если по делу. Настасья дулась на меня за то, что с отшельником я говорил наедине, уж очень ей любопытно было. Хотя Софроний и ей уделил почти целый час, уединившись в часовенке, где она исповедалась, ну так я же не лез спрашивать. Оттуда Настасья вышла вся задумчивая, тихая. Сказала, что идёт со мной.

Честно говоря, я удивился. Первоначально мы планировали, что я поговорю с Софронием и вернусь, а вот ей обратно ходу не было. Мы надеялись, что отшельник подскажет ей, куда податься. Или же она останется около него в услужении.

Но нет, почему-то ей взбрендило вернуться.

Ну, раз хочет — пусть возвращается. Вдвоём веселее идти, кроме того, с нею я не заплутаю, а вот сам — кто знает. Дорогу я вроде как и запомнил, но это не точно.

В моей торбе было шило, а в душе — надежда, что теперь дело пойдёт шустрее.

В селе было всё точно также, как и тогда, когда мы покидали его. То есть тихо. Мы дошли до того дома, где жила Настасья, но она туда не пошла, а почему-то увязалась за мной. Я же шел в школу. Следовало узнать, что с моими, уехали они или ещё остались из-за Гришки. В душе я надеялся, что остались и мне не придётся их догонять.

Школьный двор, где мы временно жили, встретил меня тишиной. Но все наши фургоны и телеги были на месте. Это меня здорово обрадовало. Значит, не придется догонять.

— Ты дальше куда? — у ворот школьного двора спросил я Настасью.

— Я тебя здесь подожду, — кратко ответила она и я не стал больше ничего уточнять.

Я вошел в школу, и поразился: Гришка лежал, как и раньше, с закрытыми глазами и почти не подавал признаков жизни. Его зелёная нить стала толстой, почти как жгут. Рядом с ним, на стуле сидела Люся.

— Привет, Люся, — тихо сказал я, чтобы не напугать девушку.

Люся посмотрела мимо меня расфокусированным взглядом и не ответила ничего.

— Люся? — переспросил я.

Она продолжала сидеть и смотреть куда-то сквозь меня, в одну точку. Я присмотрелся — от её головы куда-то вверх тянулась зеленоватая нить.

Ладно.

Ведомый дурными предчувствиями, я заглянул в класс, где спали девушки. Клара и Нюра сидели на своих тюфяках и тоже признаков разума не проявляли. На мои слова не отреагировали. И да, от них тоже шли зеленые нити.

— Жесть, — сказал я.

Парней в школе не было.

— Енох, Моня! — сказал я, уже не таясь от девчат (всё равно они не реагируют), — выходите.

— Уже и я теперь не могу! — тихо просипел Енох. От Мони вообще донеслись какие-то невнятные звуки, слов я не разобрал.

— Ладно, пока так. Я разберусь с этим, — сказал я и вышел на школьный двор. Там, на лавочке, втянув голову в воротник тулупчика, сидела Настасья. На улице уже по утрам подмораживало, а днём было зябко и сыро. Ноябрь близился к своему концу.

— Ну что? — спросила она.

— Надо наших парней найти.

— А что их искать — в молельной они, — пожала плечами Настасья и вздохнула.

— Почему там?

— А Епифан всегда, когда только начинает новых последователей обрабатывать, в молельной их держит.

— Пошли! — велел я.

И поправил лямки торбы.

— А зачем тебе торба? — спросила Настасья. — Я вот свой узел хочу у вас в школе оставить. Тяжело.

— Надо, — ответил я и кивнул на школу, — оставляй.

Настасья живо обернулась и, уже с пустыми руками, появилась передо мной.

Мы отправились к молельне.

Село словно вымерло.

Оно и так было молчаливым, после того, как селяне вырезали весь скот — ни криков петухов, ни мычания коров не слышно было. Да и собак тоже. А теперь и людей не было. Вообще.

Ветер скрипел незапертыми ставнями на чьем-то доме. И этот единственный звук навевал такой страх, что я невольно ускорил шаг. Настасья, кстати, тоже.

Аж жутко.

В молельном доме было тихо. И это было тем более странно, что там находились люди. Много людей. Включая Гудкова, Зубатова, Бывалова, Бобровича и Голикмана.

Люди стояли и смотрели в одну точку. От их голов вверх отходили зеленоватые энергетические нити.

На пороге я сперва замялся, затем-таки вошел внутрь. Настасья упорхнула куда-то за боковую ширму-перегородку для служек.

Люди стояли. И я стоял. Ничего не происходило.

У меня уже ноги затекли, и я думал, куда бы сесть.

И тут дверь открылась и в помещение вошел Епифан. Меня он не заметил, так как передо мной стояли два здоровых крестьянина.

Епифан встал на небольшое возвышение и простер руки над толпой. Он заговорил что-то речитативом и мои мысли поплыли. Усилием воли я сдерживал себя. Сделал шаг навстречу ему. Ноги были как деревянные.

Ещё шаг.

И ещё.

Наконец, Епифан меня заметил:

— А-а-а-а-а! Вероотступник! — хрипло сказал он, — приспешник нечистого!

— Сам такой, придурок! — ответил я, продолжая идти в густом, словно кисель, воздухе.

В кармане я сжимал шило с мощами святого Пантелеймона.

Ещё шаг.

— Дети мои! — воскликнул Епифан, видимо, заподозрив что-то неладное, — поразите бесовское отродье!

Вот урод, за отродье буду тебя сейчас убивать с особой жестокостью. Я сделал ещё шаг. Идти стало ещё труднее.

Тем временем люди начали поворачиваться ко мне. При этом все смотрели куда-то сквозь меня. Агитбригадовцы, кстати, тоже. Здесь же были и местные комсомольцы. Ближайший крестьянин крепко уцепился за рукав моего тулупчик, так, что я не мог даже пошевелиться. А ото всюду уже тянулись ко мне загребущие руки. Хорошо, что все были какие-то вялые, видимо для подзарядки Епифан и проводил эти молебны. Поэтому я принялся вырываться из цепких рук.

— Убейте его! — воскликнул Епифан истерическим голосом, — мы должны очистить этот мир от скверны!

И я понял, что просто не вынесу такую массу людей, когда они всё вдруг на меня попёрли.

— А-а-а-а-а-а-а-а!!! — внезапно с жутким визгом на Епифана выпрыгнула Настасья и воткнула ему нож в глаз.

Проповедник сектантов тоненько закричал, зашатался и со страшными хрипами стал оседать, пытаясь вырвать нож.

Человеческая масса сразу как-то замедлилась. Словно отупела.

Воспользовавшись этим, я легонько кольнул державшего меня крестьянина со словами «Изыди!» (так советовал мне Софроний). Тот как-то странно охнул или вздохнул и осел на пол. Я хотел проверить, жив ли он, но меня уже схватили другие руки. И того я кольнул, и следующего. Я методично, словно уборщица-перфекционистка в общественной бане, проходил мимо каждого сектанта, каждого колол и каждому говорил: «Изыди». Буквально через минут десять, все уже дружно лежали на полу, корчась в судорогах.

Агитбригадовцев я оставил напоследок. Да и то, только потому, что не совсем был уверен, как оно подействует на людей. А вдруг после моих «уколов» они все сойдут с ума? Или вообще умрут.

— Что с ними? — свистящим шепотом спросила Настасья, потирая ушибленную руку.

— Пока не знаю, — ответил я и похвалил, — а ловко ты его. И не испугалась!

— Испугалась, — всхлипнула Настасья и губы её задрожали.

Всё ясно — откат после сделанного.

Чтобы отвлечь её от истерики я велел:

— Проверь их — живы или нет?

Настасья затравленно взглянула на меня, подавив всхлип, и послушно нагнулась над каким-то дядькой, тормоша его за плечо. А я подошел к Епифану. Тот лежал на боку, под ним натекла лужа крови. Ножа в глазу уже не было (как и самого глаза). Но он был ещё жив.