Моня вынырнул из воздуха так неожиданно, что я чуть не заорал.

— Фух. Это ты… — выдохнул я, пытаясь унять бешеное сердцебиение. — Напугал. Ты где был?

— Генка! — возбуждённо замерцал Моня, — я остался там, на квартире, послушать. В общем, слушай, только ты ушел, а из другой комнаты сразу вышла какая-то толстая баба. Точнее дамочка. Они поговорили, и Фаулер ей всё рассказал.

— Может это жена его была?

— Нет, она старая и толстая, — запротестовал Моня. — Таких в жены не берут.

— И что?

— А потом Фаулер такой ей говорит, что это конкуренты из другого Общества тебя избили. А баба эта сказала, что, когда ты вернёшься из соседней губернии, тебя сразу начнут учить боксу. Иначе ты не сможешь выполнить задание.

— Что за задание? — спросил я.

— А я откуда знаю? — возмутился Моня и вдруг воскликнул, — ой, смотри!

— Где? — я аж вздрогнул и обернулся: на улице, у забора какого-то дома присела, высоко задрав юбки, баба.

— Гля, баба что делает! — заржал Моня. — Как конь! Ой, как кобыла, это ж баба.

— Тьху на тебя! Испугал, гад! — рассердился и, но, взглянув на потупившегося одноглазого, сказал, — но в остальном я тебе очень благодарен, Филимон Поликарпович. Ты мне уже второй раз жизнь спасаешь…

— Да ладно, чего уж… — отмахнулся Моня, но было видно, что он доволен.

Тем временем мы дошли до моего двора, и, игнорируя ворчание заспанной Степановны, мол, так поздно, а он ходит и ходит, и зашли во флигель.

— Явились! — ворчливо набросился на нас Енох.

Я оставил Моню отдуваться и всё рассказывать, а сам, наскоро соорудил бутерброд из остатков чуть подсохшего хлеба и твердокаменного сыра, разложил на столе учебники и словари по латыни и принялся составлять перечень вопросов профессору Маркони. Кроме трактовки букв в готическом и неготическом шрифтах, я ещё решил расспросить про употребление всяких там глаголов — eo, fero, volo, nolo, malo и прочих частей речи, без которых внятное понимание латыни в принципе невозможно.

После всего, что сегодня со мной было, я так вымотался, что писал вопросы, периодически проваливаясь в какое-то подобие полусна-полудрёмы. Затем, усилием воли, выныривал оттуда и продолжал записывать вопросы и отмечать непонятные моменты. Самое сложное было найти вменяемый аргумент, зачем воспитаннику трудовой школы, даже если он действительно хочет поступать на агронома, нужны все эти eo, fero, volo?

В очередной раз продираясь сквозь сонное отупение, я вроде как и проснулся, но глаза ещё не открыл. В комнате раздавалось экспрессивное бормотание, явно спорили. Прислушавшись, я понял, что это Енох и Моня:

— Нет, это ты говоришь неправильно! — ворчал Енох, — наш Генка должен окружить себя красотой, роскошью, и всеми доступными благами. А не прозябать в нищете, как сейчас.

— Так я же и не спорю! — спорил с ним Моня, — но сперва нужны деньги! Только деньги дадут ему свободу от нужды, нищеты, а также всю эту красоту, изобилие, утонченность, роскошь и обеспеченную жизнь.

Дальше я уже не помню — уснул окончательно, прямо в кресле.

Зато наутро всё моё тело ныло и буквально разваливалось на молекулы — действие укола давно прошло, порошков я приобрести не успел, да ещё сказывалась полубессонная ночь скрючившись в неудобной позе в кресле. Такое состояние кого хочешь до белого каления доведёт.

Поэтому вполне закономерно, что я был конкретно так не в духе.

Кое-как собрал себя в кучку и рано утром мы с Фаулером отправились в нашу городскую психбольницу.

Ну что сказать, если в моём времени это учреждение скорее всего напоминает нечто среднее между санаторием и стационарной больницей, то в начале двадцатого века это был режимный объект, больше похожий на тюрьму. Во всяком случае у нас в городе N.

У Фаулера даже в таком месте явно были связи. Потому что нас сразу провели в нужном направлении, минуя все приемные отделения для граждан. В женское отделение провожала нас облачённая в белый халат крепкая корпулентная женщина неопределённого возраста, похожая не гренадера, только без усов и меховой шапки.

— Вот сюда проходите, товарищи, — глубоким прокуренным голосом вещала она, ловко придерживая окованную металлом дверь, — здесь они, мои бедные курочки…

Меня аж передёрнуло.

Пропахшая хлоркой палата, где находилась Юлия Павловна, представляла собой двухместный больничный номер. Соседкой у неё была тихая женщина, которая сидела на кровати и занималась тем, что мерно покачивалась туда-сюда.

Юлия Павловна лежала на кровати, уставившись в потолок. Она была бледной, под провалами глаз — синяки.

— Юличка, девочка моя, к тебе тут товарищи пришли, — неожиданно ласковым баском проворковала наша сопровождающая.

У Юлии Павловны не дрогнул ни один мускул.

— Не узнаёт, — вздохнула женщина, — так и лежит целыми днями, бедняга. Даже кормим через трубку.

— Спасибо, — кивнул Фаулер, — дальше мы сами.

— Я здесь подожду, — прогудела женщина и отошла к зарешеченному окну, — не положено оставлять посетителей с пациентами наедине.

— Спасибо, — повторил Фаулер и обратился ко мне, — смотрите, Геннадий. Только учтите, что времени у нас мало.

Я посмотрел на Юлию Павловну и так, и эдак — никаких духов ни возле неё, ни даже внутри неё не было.

— Хм… странно, — пробормотал я, — ничего не вижу.

— А ты вот сюда посмотри, — сказал Енох и указал на что-то у правого уха Юлии Павловны. — Видишь?

Я наклонился и принялся рассматривать. Наконец я увидел — от её виска куда-то вверх, аж за потолок тянулась еле видимая призрачная нить, зелёная. Изредка по ней пробегали сполохи.

— Ты это видишь? — повторил Енох.

— Ага, — сказал я. — Что это?

— Что-то удалось увидеть? — быстро спросил Фауклер и воровато бросил взгляд на санитарку.

— Не здесь, — тихо ответил я и показал глазами на дверь.

— Спасибо, мы закончили на сегодня, — обратился Фаулер к нашей сопровождающей.

— Я провожу вас, — ответила женщина и пояснила, — не положено на режимном объекте в одиночку ходить.

Мы вышли из палаты. Фаулер был удручен. Некоторое время мы шли по пустынному коридору, периодически заворачивали и дальше шли. Внезапно дверь из одной из палат распахнулась и оттуда выскочила босая женщина с одной лишь разорванной на плече рубашке, всклокоченная, с жутким оскалом, глаза её горели диким огнём. Не обращая внимания на нас, она подскочила к зарешеченному окну и начала мерно биться головой о прутья. При этом издавала странные гортанные звуки, похожие на бормотание какого-то зверя.

Сразу за ней выскочила дюжая санитарка.

— Тихо, тихо! — умиротворяющим тоном проворковала она, — иди сюда, Полюша, сейчас будем кашку кушать… с молочком… ну иди же сюда…

Полюша издала гортанный рык и попыталась наброситься на санитарку, но та ловко скрутила её за руки и потащила обратно в комнату. Вся сценка не заняла и более пяти минут.

— Бедняжка, — со вздохом пояснила наша провожатая, — уже несколько месяцев вот так. Только Клава отвернётся — она сразу порешить себя пытается. Никто с нею сидеть не хочет. Это уже пятая санитарка с ней мучается. Вот что с людьми распутная жизнь делает. А ведь когда-то Аполлинария Сергеевна была уважаемой женщиной, между прочим, женой директора N-ской птицефабрики, а как связалась с каким-то лоботрясом, и, говорят, сбежала с ним аж в Кисловодск, так и поехала кукухой. Он же, говорят, сперва там бросил её, а потом вернулся и с горя утопился. Эх, жизнь…

Она вздохнула, с размаху перекрестила лоб, но, испугавшись, метнула взгляд на нас, а мы сделали вид что не заметили. Санитарка успокоилась и дальше мы преодолели остальные коридорные метры в полном молчании.

— Ну что скажете? — нетерпеливо задал мне вопрос Фаулер, как только мы сели в автомобиль.

— Она точно не одержима духами, — ответил я. — Хотя что-то там такое вроде как есть, только я не разберу. Не по моей линии.