— Что бы я ни делал, все было не так. Ей вечно казалось, что я недостаточно хорошо обращаюсь с детьми, не хочу их… я же заботился о них, водил в кино, разрешал делать все что угодно в квартире. Она явно увидела во мне какое-то глобальное решение своих проблем — деньги, горячая еда по вечерам, нянька. Но я не могу заниматься воспитанием детей от других мужчин.

— Да ну? Я-то думал, это Маргрет присматривала за младшим братом, когда их мама вечером играла на концертах.

— Ты на чьей стороне — на моей или на ее?

— Ни на чьей. — Лейв чешет бороду. — Вы с Марией были прекрасной парой. Но принять мать с двумя детьми непросто. Либо берешь все разом и становишься членом семьи, либо находишь себе другую женщину. Ты не можешь одно выбрать, а от другого отказаться, типа, я буду жить с вашей мамой, а вас не хочу.

— Я этого и не делал.

— Дети — наивные существа, они любят всех, кто к ним добр. Видимо, тебе нужно было прилагать больше усилий. Мог бы, например, их тоже пригласить в Лондон, когда вы с Марией ездили туда осенью.

Если братец вытащил его сюда, чтобы читать нотации в духе Марии, он не станет их выслушивать. Собравшись уходить, направляется к лестнице, но Лейв останавливает его, взяв за руку.

— Подожди, Хьяльти. Давай поговорим как взрослые люди.

Чертов умник.

— Ты не понимаешь. Я пытался наладить контакт с ребятами, но из этого ничего не вышло. Маргрет меня вообще не приняла, она закрылась и не реагировала, когда я к ней обращался. Я чувствовал себя осужденным насильником. А малыш Элиас, он ведь не совсем такой, как другие дети. У него нет друзей, он только бесконечно погружен в книги, рисует и играет сам с собой; как я, по-твоему, должен был сблизиться с таким ребенком? Я пытался сводить его в кино и на детскую площадку, но ничего не получилось. Так что это дети меня отвергли, они поставили свою маму перед выбором, а не я.

Хьяльти теряет нить разговора, слезы брызжут из глаз, из носа течет. Он на ощупь берет бумажное полотенце, а Лейв, потупив глаза, смотрит в свою чашку.

— Послушай, брат, может быть, еще не поздно все исправить. Прошел месяц, надо бы встретиться с Марией и поговорить.

— Она была в курсе того, что происходит, — ворчит Хьяльти, не отнимая от лица полотенце. — Даже стала переводчиком между нами. Я что-нибудь говорил Маргрет, затем Мария повторяла, пока та наконец не отвечала. Словно я говорил по-китайски. Совершенно невыносимо.

— Они всего лишь дети. Дети умеют нажимать на нужные кнопочки, чтобы свести с ума. Так они рвутся к самостоятельности, ищут себе применение. — Лейв наливает еще чая, его глаза наполнены печалью. — Но они не могут нести ответственность за свои отношения со взрослыми. Это за них делаем мы, мы устанавливаем им цели и вознаграждаем за хорошее поведение. Это как приручать лошадей.

Послушавшись брата, Хьяльти позвонил Марии и со второй попытки добился встречи. Она отвечала холодно и отчужденно, но в конце концов согласилась поговорить с ним.

И вот он уже у дверей Инги; с тех пор, как он был здесь в последний раз, она отремонтировала дом, ходили слухи о бесконечной веренице рукастых любовников, которых она заводила исключительно для того, чтобы они ломали перегородки, перекладывали пол, красили. Ремонтный отдел, так он называл Ингу в то время, когда они с Марией еще были счастливы, и Мария смеялась: ты ужасный человек, Хьяльти, ты об этом знаешь?

Инга открывает дверь и, не здороваясь, отступает в сторону, пропуская его в гостиную. Мария сидит на диване и сосредоточенно смотрит телевизор.

— Привет.

Хьяльти решается сесть, не понимая, куда ему деть руки.

— Как дела? Как ребята?

— Все отлично. Им здесь хорошо, они чувствуют, что им рады.

Он не поддается на провокацию, ведь он здесь не для того, чтобы ссориться.

Мария сидит на диване, поджав ноги, на ней синяя рубашка, в ушах большие серебряные серьги, черные локоны обрамляют лицо. Подперев щеку рукой, она не отрывает глаз от телевизора, словно в комнате больше никого нет; ему физически больно видеть ее и не иметь возможности обнять, оказаться за пределами ее орбиты и в неконтролируемом вращении лететь прочь.

— Мария, мы можем поговорить откровенно?

От ее взгляда веет леденящим холодом: что ты от меня хочешь?

Ay, María. Oh, Marie, in your arms I’m longing to be[3]. Как же мне снова завоевать тебя, думает он и не может ничего сказать.

Она разгневана и неописуемо красива, Мария Ана Пачеко, черные глаза и королевский нос, узкие плечи и сильные руки, мозоли на пальцах от игры на скрипке и на диковинных струнных инструментах, которыми мир пренебрегает; он смотрит на эти руки, когда-то гладившие его по щеке, по волосам, по животу и ниже. Этими маленькими, но сильными руками она обычно открывала для него банки с вареньем; кто же теперь будет открывать банки в его жизни?

— Я хочу перед тобой извиниться. Попросить у вас всех прощения. Хочу найти какое-то решение.

Она слушает его молча.

— Знаю, что виноват, не смог наладить контакт с ребятами. Но причина не в том, что я их не люблю или не хочу узнать поближе, просто я не умею общаться с детьми. Мне нужно этому научиться.

Он слышит шорох у себя за спиной, там стоит Маргрет, длинноногая двенадцатилетняя девчонка, она становится очень похожей на свою мать. И смотрит на него с таким видом, словно обнаружила в школьной сумке прошлогодние бутерброды, никакого сожаления.

— Что скажешь, Маргрет. — Он делает отчаянную попытку. — Думаешь, мы сможем научиться дружить?

— Не знаю, — она растягивает слова и водит ногой по ковру. — Мама, можно мне за компьютер?

— Есть курсы для приемных родителей, — говорит он, когда Маргрет уходит, — чтобы помочь им в общении с приемными детьми. И психологи. Я готов это рассмотреть.

Мария молчит.

— Я люблю тебя, хочу быть с тобой и с твоими детьми, — повторяет он, стараясь поймать ее взгляд. — Знаю, что вел себя неправильно, но я много размышлял об этом и думаю, что все можно исправить. Только если ты дашь мне еще один шанс.

Она прерывает его. То, что произошло тогда при гостях, не так страшно, но показательно для ситуации в целом. Сколько раз ты о них забывал, не брал в расчет, ни к чему не подпускал. Не то чтобы плохо с ними обращался, ты их просто не замечаешь. Не уверена, хорош ли ты для нас. Хочу, чтобы мои дети тебя полюбили. Но боюсь, ты их обманешь, предашь нас.

— Я бы никогда вас не предал, Мария.

— Дело не в тебе, а во мне. Я из тех женщин, для которых дети всегда на первом месте. Тебе же они вечно мешали, ты постоянно ревновал меня к ним. Ты обещал стать им отцом — и кем стал? Никем. Если я к тебе вернусь, значит, я плохая мать. Боюсь, ты не добрый человек.

Хьяльти повесил голову. Эти ужасные слова озвучили его собственные страхи. Вдруг сердце у него слишком маленькое и способно вместить только эту маленькую женщину? Она лежит там, свернувшись в тесноте, и не может двинуться, не причинив ему беспокойства, не заставив его рассердиться и потерять терпение. И в этом маленьком сердце, вероятно, нет места для детей, по крайней мере от других мужчин. Для Маргрет и Элиаса. Но они все хорошо помещаются в сердце Марии, там нет тесноты и так много обжитых уголков, что легко можно заработать агорафобию и потерять ориентацию в пространстве. Вот и теперь, когда она вырвала его из своего сердца, он заблудился и не в состоянии найти дорогу домой.

— Можно я поговорю с Элиасом, прежде чем уйду?

— Он уже лег.

— Пожалуйста.

Она вздыхает, встает с дивана, семенит босыми ногами в коридор, заглядывает в гостевую комнату и знаком велит ему следовать за собой. Ребенок, съежившись, лежит под теплым одеялом, маленькое тело в фланелевой пижаме, черная голова на подушке, глаза светятся в полумраке. Ему всегда холодно.

— Привет, дружок, — говорит Хьяльти. — Хочу пожелать тебе спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отвечает Элиас тонким голоском. Похоже, он даже не особо удивился.