— Мария, мне очень жаль. Я это улажу. Вернусь и заберу вас.

— Думаешь, она не знает, что делает, — шипит Мария. — Думаешь, это не она установила эти правила, твоя любимая белая королева. И ты на нее работаешь. Позволяешь ей творить такое. Это ты обрек нас всех на этот ад. Прочь отсюда, и больше не показывайся.

Он не может ничего сказать. Должен поговорить с Элин, уладить недоразумение и вернуться за Марией. Следуя за верзилами к выходу, он оборачивается и видит, что мать и сын стоят крепко обнявшись.

Когда они уже подходят к калитке, Мария с Элиасом их догоняют. Они держатся за руки, Элиас вытирает слезы и сопли рукавом свитера, а Мария вкладывает Хьяльти в руки скрипку и, задыхаясь, говорит:

— Найди ее, Хьяльти. Даже если ты не сможешь помочь нам, ты сможешь спасти ее. Спаси Маргрет!

Она пристально смотрит ему в глаза, он кивает. А затем уходит. Идет за гориллой в машину и всю дорогу сидит окаменев, положив скрипку на колени, ничего не понимая, не понимая, как эти вежливые, хорошо воспитанные люди, с которыми он общается, сидит на заседаниях, ест в столовой, как они могут стоять за всем этим ужасом, этим адом, безграничным насилием, голодом и грязью.

В город они едут молча, Оскар высаживает его на площади у Министерства. Здесь все обыденно и буднично, несмотря на уличные беспорядки и сожженные урны, несмотря на пеньки, оставшиеся от срубленных деревьев, и вооруженных до зубов спасателей, охраняющих Министерство.

Босоногая Элин замерла в позе лотоса в своем кабинете и смотрит в окно, выходящее на море. Когда он входит, она сидит к нему спиной. Лодыжки все еще стройные, несмотря на беременность. Глядя на ее ухоженные пятки, он спрашивает:

— О чем вы думаете? Как можно допускать такое?

— Мы? — Она поднимается на ноги и тянет руки вверх. — А ты разве здесь не работаешь? Не сидел на заседаниях, когда принимались эти решения?

— Элин, это концлагерь. Люди умирают. Их бьют и морят голодом, вонь там невыносимая, все туалеты не работают.

— Брось, — говорит она язвительно. — Что-то тебе это в голову не приходило, когда мы обсуждали решение проблемы с иностранцами. Когда решили разместить туристов в аэропорту и ты организовывал рекламную кампанию о надежном убежище для иностранцев в лучшем аэропорту Европы.

— Я не знал, что там будет вооруженная охрана. Или что люди будут голодать.

— Сейчас все голодают, Хьяльти. Кроме нас с тобой, потому что Министерство заботится о своих. И хотя в стране нехватка продовольствия, мы обеспечиваем иностранцев едой, пусть и в небольшом количестве.

— Люди там умрут, Элин, уже есть больные.

— Этим людям повезло, что они здесь. В туристическом центре у них есть крыша над головой, они не окажутся на улице. Мы не в состоянии помочь всем сразу, приходится расставлять приоритеты. Ты же сначала заботишься о своей семье, а уже потом о чужих людях? И мы стараемся им помогать.

— Ты знала, что они не выпустят Элиаса? Знала, когда писала это письмо?

Она пожимает плечами, сидя на краю письменного стола, смеряя его взглядом своих голубых глаз.

— Правила есть правила. Нельзя сначала установить регламент передвижения иностранцев, а потом позволить негритятам бегать по улицам. Это по крайней мере странно.

— Элин, он гражданин Исландии. Он здесь родился.

— Перед нами стоит определенная задача. — Медленно, как непонятливому, объясняет ему Элин. — Мы должны сплотить нацию, сомкнуть наши ряды и привить людям чувство гордости за то, что нас объединяет. Мы не можем позволить себе слабость и дать бастардам разрушить нашу целостность. Я не расистка, училась за границей, у меня есть друзья разной расы и национальности. Это хорошие люди, но они нам чужие. Иностранная кровь разбавит исландскую, которую мы унаследовали от предков. Разве не для того исландские дети веками умирали от болезней, холода, голода и тяжелой жизни, чтобы потомки выживших стали крепче? Мы предаем их память, позволяя иностранцам смешиваться с нашей нацией.

Он слушает ее речь с открытым ртом, как идиот, и не отрываясь смотрит на красивую, талантливую Элин, цветущую, розовощекую, беременную, которой он доверял и за которой слепо следовал.

— Я со всем соглашусь, если ты дашь им свободу, — просит он. — Если ты отпустишь Марию и Элиаса.

Она мотает головой.

— То, о чем ты меня просишь, аморально и тебя недостойно. Ты просишь, чтобы я нарушила правила ради тебя, а это не что иное, как коррупция.

— Эти правила мерзкие и отвратительные и недостойны тебя. Ты же можешь спасти. Очень тебя прошу, сделай это.

Она смеряет его холодным взглядом.

— Я кормлю тебя из своей тарелки и плачу зарплату из своего кошелька, ты пользуешься всеми привилегиями, которые дает мое положение. Я тебя подобрала и приблизила к себе, сделала своим советником и доверенным лицом. А ты платишь мне тем, что бегаешь за иностранной бабой и требуешь, чтобы я спасала ее сына.

— Элин, это все из-за ребенка? Из-за того, что я его отец?

Она минуту смотрит на него.

— Нет. К моему ребенку ты не имеешь никакого отношения. — Она сделала шаг к нему. — Не переоценивай себя, мужик, я не питаю к тебе ни малейшего интереса. Лишь требую, чтобы ты проявлял преданность, сосредоточился на заданиях, которые я тебе поручаю, подчинялся мне, черт возьми. Чтобы потрудился выказывать хоть немного благодарности и уважения к своей стране, к своему народу. А не можешь — лучше убирайся!

Он несколько мгновений размышляет. Да, вероятно, лучше так. Пожалуй, я пойду.

Она одна.

Стоит там, где когда-то была гостиная, и рассматривает обломки того, что было ее домом, здесь давно никто не живет. У открытых дверей балкона образовалась лужа, на полу разбросаны рваные и грязные книжки.

Кто-то явно ходил по квартире и забрал то немногое, за что можно получить хоть какие-то деньги. Исчезли музыкальные инструменты и холодильник, шкафы на кухне зияют пустотой.

Кто-то побывал в спальне Марии, на полу мусор, на матрасе темные пятна.

— Мама, — шепчет она, опершись на дверной косяк, — куда ты ушла, мамочка?

Она одна, она их потеряла, и все, что она знала и любила, исчезло.

Из шкафов пропала одежда, но в неубранной ванной гордо стоят в стакане три зубные щетки.

Наконец она открывает дверь в свою комнату, смотрит на руины своей детской жизни и закрывает. Она сама виновата. Покинула их, оставила мать дома одну с Элиасом, думала, что всегда сможет вернуться, когда захочет.

Она растеряна, не знает, где их искать. Поездка в Тикквабайр не принесла ничего, кроме историй о насилии, убийствах и грабежах; Марии и Элиаса не было среди тех, кого нашли после ухода бандитов, ни среди живых, ни среди мертвых. «Их словно земля поглотила», — сказала женщина, с которой она разговаривала, только что похоронившая своего мужа и не знавшая, чем будет зимой кормить детей. «Они все забрали», — пояснила она, но все же дала ей в дорогу несколько картофелин.

Нужно все осмыслить, напрячь ум, бросить ныть. Может, мама оставила ей какую-то весточку? Она снова обходит гостиную, ищет в обивке дивана, заглядывает под столешницу, листает книги. Ничего.

Снова открывает дверь своей комнаты, бродит среди хлама, поднимает старые игрушки и покрывала, пролистывает учебники и испанский словарь. Дыхание учащается, сердце вот-вот выскочит из груди. Она проводит вокруг себя рукой в темноте, не зная, что именно ищет, и вдруг вспоминает о соседке.

Выскочив на лестничную клетку, барабанит в дверь соседней квартиры, нажимает звонок трижды, ждет целую вечность, снова звонит. Наконец слышит за дверью мужской голос:

— Мы вооружены. Кто там?

— Меня зовут Маргрет. Я дочка Марии, которая жила рядом с вами. Я ее ищу.

Сквозь дверь доносится приглушенное бормотание, затем мужчина громко говорит:

— Мы ничего о ней не знаем. Убирайся!

— А Торни дома? Я только хотела спросить, не оставляла ли мама что-нибудь для меня. Письмо, записку или что-то в этом духе.