Не знаю, сколь долго лежу здесь. Умираю от холода и голода, нога затекла. На рану даже смотреть не хочется.
Наверху слышится треск, кто-то осторожно ходит по гравию. Обхватываю собаку и зажимаю ее морду рукой, только бы молчала. Шаги останавливаются; может быть, овца. Стараюсь дышать тихо, но от нервного напряжения выходит громкое шипение, которое эхом разносится по ложбине.
Шаги слышатся снова. Легкие, так ступает человек, никакого сомнения. Затем они удаляются, и звонкий голос кричит: «Здесь никого нет».
Детский голос. Очевидно, они пришли с детьми. Детям нечего терять, кроме своей души. Наркокурьеры, убийцы, рабы, они делают самую грязную работу только за то, чтобы их погладили по голове и накормили.
Выжидаю, слышу другие голоса, чистые и звонкие, ничего не понимаю. Зачем они посылают детей в долину? Что мне теперь делать? Тихо лежать, пока кто-нибудь из них сюда не спустится? Закончить дни свои как упавший в яму ребенок из страшной сказки?
Уже вечер, а гости все не уходят. Неужели решили обосноваться в моем доме, будут рыться в моих тряпках и лакомиться моей едой, лишат жизни ягнят? Когда долину накрывает аромат вареного мяса, я вскакиваю, но раненая нога подгибается, и я чуть не падаю навзничь.
Нет, черт возьми. Я не собираюсь умирать здесь как трус, пока эти разбойники пируют за мой счет. Попробую их перестрелять, хотя бы нескольких из них, и не растерять остатки самоуважения в последних хрипах.
Я вешаю ружье на плечо и ползу по мокрым, скользким камням, осторожно поднимаюсь над каменистым склоном, стараюсь держаться за кустами, надеясь, что меня не видно. Боль ослепляет, лежу, пережидая ее, как роженица схватки.
Слабый запах дыма смешивается с ароматом еды из дома. Там точно пир. Медленно ползу, продираясь сквозь густой кустарник, острые ветки рвут волосы и царапают лицо, с трудом продвигаюсь к дому. Несколько моих непрошеных гостей спустились к морю и ходят по берегу в поисках ракушек и кусков дерева, чего-нибудь полезного.
Дыхание у меня тяжелое и с хрипами, со лба и шеи течет холодный пот, ружье дрожит в руках. Плетусь вдоль стены дома, на мгновение останавливаюсь у двери, затем резко вхожу и стреляю.
Удар ружья после выстрела чуть не сбивает меня на пол; беспорядочно оглядываюсь и вижу глаза, искаженное ужасом лицо, женщина, нет, девочка, она обнимает ребенка, защищая его своим телом. Я промахнулся. Слава богу.
Урожай картофеля уменьшился
РЕЙКЬЯВИК, 4 сентября. — «Дожди в этом году отличные, но нужно также солнце и тепло, — говорит Атли Мар Хардарсон из Хорнафьорда, который специализируется на разведении картофеля. — Солнечных дней требуется намного больше, чем было этим летом».
По его словам, урожай в этом году будет меньше, чем в прошлом. Кроме того, уборка картофеля еще не началась. «В последние дни выпали интенсивные осадки, которые не позволили выкопать картофель, — объясняет Атли. — Люди ходят по колено в воде».
Местные картофелеводы в целом удовлетворяют спрос населения, и урожая прошлого лета хватило до нынешнего июня. Однако Атли выразил сомнение в том, что объем этого урожая будет таким же большим.
ХЬЯЛЬТИ
Туловище тихо раскачивается на ветру, голова касается земли, глаза вылезли из орбит и остекленели. Задние ноги кобылы связаны, ее подвесили на автопогрузчик со вспоротым брюхом, внутренности вместе с потрохами других лошадей блестят в контейнерах для рыбы; мероприятия в стойлах прошли быстро и четко.
Хьяльти находит Лейва в пустой конюшне, тот не отрываясь смотрит на стену, где красивыми рядами все еще развешена упряжь. Когда Хьяльти кашлянул, брат вздрагивает.
— Привет, — здоровается он растерянно. — Прогулки верхом теперь не получится.
— Я узнал, что сегодня пройдет операция в здешних конюшнях. Мне очень жаль.
Лейв слабо улыбается.
— Наверное, это к лучшему. Нам трудно сюда ездить, и лошади практически одичали. Гудрун больше в этом совсем не участвует. Я должен был продать их еще весной, но не смог себя заставить.
Он смотрит на мертвую кобылу в открытую дверь. Звездочка. После отъезда дочери на нее никто не садился.
— Вы же получите компенсацию за лошадей?
— Мы получим одну тушу. Остальное заберет Министерство, в счет продуктовых запасов на зиму.
Он пожимает плечами.
— Нам придется самим заготовить мясо, но это того стоит. И о сене заботиться теперь не нужно.
Лейв весь съежился, словно постарел. Ему чуть за пятьдесят, но лохматые брови и корни волос поседели. Блестящий педиатр сгорбился, серый пуховик на нем висит. Впервые в жизни Хьяльти ощущает себя старшим братом.
— Вам ничего не нужно? — спрашивает он. — Еды хватает?
Лейв качает головой.
— Достаточно, я ем на работе и приношу остатки Гудрун. Еда так себе, но иногда кажется, что столовая — это единственное отделение в нашей больнице, которое может продолжать свою работу. Нужно признать, мы абсолютно беспомощны. Люди умирают от простейших вещей, переломов и поноса. Вернулось жуткое средневековье.
Он смотрит на Хьяльти, оценивающе разглядывает его ухоженную бороду, выглаженную рубашку.
— Ты хорошо выглядишь, мама бы тобой гордилась. Она всегда была уверена, что ты далеко пойдешь.
Они не виделись с июня. Хьяльти представляет себе брата запертым в бетонном подвале без окон вместе с Гудрун, нездоровый блеск в ее глазах, единственное прибежище для него — работа, где дети мрут как мухи от незначительных болезней. А теперь и лошадей увозят на этих ужасных автопогрузчиках, чтобы превратить их в серый фарш, гомогенизированный гуляш.
— Может, нам уехать отсюда? — спрашивает он. — Не хочешь заглянуть на чашку чая?
— Нет, дружок, я поеду с ними, — отвечает Лейв. — Они обещали подбросить меня домой, вместе с тушей. Но здесь наверху есть чай, если хочешь.
И Хьяльти плетется за ним наверх, слушает мирное журчание чайника, смотрит, как брат возится с чашками и чабрецом. Как же давно они вот так здесь вдвоем не сидели.
Лейв тоже помнит их посиделки. Приготовив чай, садится напротив брата.
— От Марии что-нибудь слышно?
— Мы уже давно не общались. У нее были большие проблемы с дочерью, ушла летом из дома, а ей всего тринадцать. Живет в каком-то наркопритоне. Мария собиралась с Элиасом в деревню, это последнее, что я знаю.
Лейв отпивает чай и, морщась, трясет головой.
— Наверное, тебе нужно ей позвонить. Узнать, все ли у них в порядке.
Хьяльти ерзает на стуле.
— Я не уверен, что она обрадуется моему звонку. Когда мы разговаривали в последний раз, она ясно дала понять, что не примет от меня никакой помощи.
— Времена меняются, — говорит Лейв. — Нам в реанимации это хорошо видно. Поступает все больше пациентов с ранами и травмами, полученными в результате применения физической силы. Грубая физическая сила, организованное варварство. Жертвами становятся представители определенных групп — иностранцев, мусульман, всех, кто отколот от чужой скалы.
— Ну, скажешь тоже, — Хьяльти удручен, — организованное варварство. Ты в своем уме? Мы в Министерстве ничего об этом не слышали. А ведь должны бы, разве нет?
Лейв смотрит на него из-под мохнатых бровей.
— На прошлой неделе мы взяли к себе семью. Родители попали в нашу страну как беженцы более двадцати лет назад. Отец работал в столичной девелоперской компании, мальчиком на побегушках в столовой, что-то в этом духе. Он стащил какую-то мелочь, еду для своих детей; конечно, он не должен был так поступать. Но фирма направила к нему домой каких-то головорезов, когда семья как раз ужинала. Обнаружив еду, они повалили его, связанного, ничком на стол и высекли в назидание другим, чтобы неповадно было воровать у исландцев. А жену и детей заставили на это смотреть. Потом каждый из членов семьи получил удар хлыстом по лицу. Метку, как говорили отморозки. Их клеймили как иностранцев. — Лейв опустил взгляд в чашку с чаем. — Самому младшему было три года.
