— Мы продолжим играть, не беспокойтесь, — заверяет один из скрипачей. — Создадим новые оркестры и отправимся с концертами по стране, будем таким образом зарабатывать. И люди будут продолжать платить за наши концерты.

— Сейчас, когда никто не может выехать за границу и мы ничего не слышим из внешнего мира, потребность общества в нашем оркестре только возросла, — вторит ему Стейнгрим, садясь и устанавливая виолончель. — И мы дадим концерт сегодня вечером, мы, струнники, покажем, на что способны. Сыграем так, что сорвет крышу.

Ей передается их наивная убежденность, все отступает перед музыкой. Музыка еще звучит у нее в голове, когда она вечером подъезжает к концертному залу и видит стоящих перед ним людей. Оркестранты, конечно, убедили друг друга, что слушателей будет много, что люди поддержат свой оркестр, но очередь за билетами ее тем не менее удивила.

Мария подоткнула синее концертное платье под длинный пуховик, надела шерстяные носки и резиновые сапоги, туфли на высоком каблуке болтаются в пластиковом пакете на руле. Ей нужно быть готовой к выходу на сцену за полчаса до начала. Она подъезжает к группе перед входом и только тут понимает, что никакая это не очередь. Но уже поздно. На площади перед концертным залом проходят сразу два митинга, люди развернули плакаты и скандируют лозунги. Когда она пытается протиснуться ко входу, одни кричат ей: «Арфа фальшивит!», «Хлеба, не зрелищ!». Другие, напротив, выкрикивают слова поддержки. Противники с криками пошли друг на друга, двое мужчин средних лет подбегают к Марии и валят ее наземь вместе с велосипедом: чертовы паразиты, объедаете наших детей, бесовская какофония! Мария пытается защитить скрипку и, падая, подставляет руку.

Локоть пронзает резкая боль, охватывающая и всю руку; женщина средних лет в громоздкой дубленке и щуплый подросток помогают ей подняться.

— С вами все порядке, дорогуша? Это просто варвары! Какие дикари, — говорит женщина с дрожью в голосе, а подоспевшие охранники провожают Марию внутрь.

Она опирается на стойку продажи билетов, с трудом сдерживая слезы, но ни за что не доставит этим людям на улице удовольствия увидеть себя плачущей. Прибегает дирижер: не ранена? Она показывает ему опухающий на глазах локоть, это правая рука, которая держит смычок.

— Играть сможешь? — спрашивает он.

Странный вопрос; разумеется, нет, но она стиснула зубы.

— Если у тебя есть обезболивающее и ты начнешь с меня, я сыграю Райха.

— Две таблетки вольтарена, а затем джин-тоник, только очень разбавленный.

И она вновь обретает уверенность в себе; боль в локте невыносима, но она не будет о ней думать. Ей еще не приходилось играть выпившей на концерте, только в Нью-Йорке, когда она работала в пиццерии и аккомпанировала полушутя-полусерьезно поющим официантам.

Раз уж тогда я смогла сыграть «Очи черные» после целой бутылки красного вина, то сейчас, после одного серого коктейля, дуэт я точно сыграю.

Ирена, играющая с ней в паре, смотрит на нее обеспокоенно: уверена, что сможешь? Вряд ли хорошо запивать лекарство алкоголем.

В этом вся Ирена, думает Мария, занятия йогой, пищевые добавки, она не будет бороться, стиснув зубы, она не такая, как я.

— Возьми себе один за компанию, — говорит Мария, смеясь. — Тогда мы обе будем навеселе, и никто ничего не заметит.

Ирена трясет головой, у нее никакого чувства юмора. Концерт сейчас начнется, и Мария смотрит в зеркало: волосы взлохмачены, глаза горят, щеки от выпитого зарумянились. Накраситься так и не удалось, но это неважно, только бы рука не подвела и смычок не изменил на восходящей мелодической линии.

Слушатели собираются в полутемном зале, их немного, взъерошенные и растрепанные после уличных нападок, на бледных лицах удивление; покашливая, рассаживаются по местам, недовольно бормоча: «Куда мы, собственно, пришли?»

Струнный ансамбль выходит на сцену, рассаживается, скрипки, виолы, виолончели, контрабасы. Мария чувствует в животе знакомую ноющую боль, впервые она появилась, когда ей было пять, и теперь всегда повторяется во время концертов, в самом начале, а потом уходит, ее вытесняет музыка.

Они поднимаются с мест и приветствуют дирижера, он кланяется и взмахивает палочкой. Это произведение как поединок, как игра; Мария с Иреной бросают друг другу лучи, cверкающие отражения, подхватывают друг у друга мелодическую линию, играют с ней и бросают назад, другие струнные — это шум реки, свист ветра. Как только Мария начинает играть, она перестает думать о боли, о поврежденном локте, об алкоголе, который тихо кипит в крови, она парит в небесном свете.

А потом срывает крышу. Взрыва они не слышат, только чувствуют удар, который выбрасывает их в зал. Рояль раскалывается, и черные лакированные куски дерева и горящие струны летают по залу, вонзаясь в лица слушателей.

Когда Мария очнулась, вокруг было тихо и темно. Тяжелая боль шумит в затылке, как заведенный мотор, на лице подсохшая кровь. Она прижата чем-то мягким и тяжелым, ощупью ищет скрипку, но не находит; вокруг пятно из осколков, темноты и жижи. Она делает слабые попытки освободиться, но в конце концов ей удается сбросить с себя этот пресс, виолончелиста Стейнгрима. Сомнений быть не может, это его тело, на лице застыло удивление, но голова висит на коже с одной стороны и вот-вот оборвется. И кровь на ней его. Он закрыл ее своим телом, защитил, когда огромные стеклянные пластины падали с потолка, срезая все, что оказывалось перед ними.

Она с трудом, шатаясь, встает на ноги и оглядывает зал. Кошмар разрушения и смерти, крыша обрушилась, тонны стекла, бетона и стали пробили глубокую щель в полу. Тела, хаотично лежащие в нелепых позах, не подают признаков жизни; вдруг она слышит слабый стон из-под обломков бетонной стены, но сдвинуть ей ничего не удается; она хочет позвать на помощь, вместо этого издает только сдавленный кашель, а потом вытекает серая жижа; ее рвет, и она пытается выбраться наружу.

Передняя часть здания еще держится, хотя стеклянная оболочка осыпалась; Мария выбирается через проем в стене, на улице мерцают огни, подъезжают скорые и пожарные; ей навстречу бегут люди, укладывают на носилки и уносят в машину, она все время пытается сказать, что внутри под обломками стены концертного зала есть кто-то живой и его надо спасать, но из нее выходит только эта серая жижа.

Он не может вымолвить ни слова. Она такая маленькая, хрупкая и беспомощная в этой большой больничной палате. Лежит с закрытыми глазами, с синяками, белая кожа разодрана, правый локоть сломан. Но, как считают врачи, более серьезных повреждений нет, голова в порядке и внутренние органы не задеты. «Просто чудом, — сказал совсем юный врач, повстречавшийся ему в коридоре. — Завтра она уже сможет поехать домой. Сильно наглоталась пыли, но она уже вся из нее вышла».

Он приносит стул и садится у края кровати, берет ее руку, левую, свободную от бинтов; почти прозрачная кожа, темные линии на ладони. Веки приходят в движение, она открывает глаза и смотрит прямо на него, словно ждала его прихода, как раньше, когда они делили кровать и просыпались бок о бок, обнаженные, сплетясь ногами под одеялом.

— Мария, любимая моя, — шепчет он еле слышно, — как ты?

— Прекрасно, как видишь. С такой реакцией на музыку я еще не сталкивалась.

Ее охватил приступ кашля, выдернув руку из его ладони, она гладит сероватую слизь на пододеяльнике.

— Просто очаровательно, — вздыхает она. — Жаль, что ты меня не видел до того, как смыли кровь.

— А тебе рассказали, что именно произошло?

— Ты, разумеется, знаешь больше моего. Я ведь всего лишь очень везучий скрипач. Шестьдесят человек погибли, это последнее, что я слышала. Почти все музыканты из моего оркестра.

— Шестьдесят два, — поправляет он тихо. — Вас выжило лишь трое. И только твоя жизнь вне опасности.

Она медленно поднимает темные опухшие веки, из уголков глаз текут слезы. Она ничего не говорит, а он продолжает, словно ведет выпуск новостей. Полицейские сообщили ему, что примитивное взрывное устройство, похоже, заложили в рояле. Оно, однако, не должно было вызвать такие разрушения, но дефекты несущих конструкций привели к тому, что крыша и стеклянная оболочка треснули и здание обрушилось. Нет никакой информации о подозреваемых, но говорят о спланированном преступлении и просят граждан оказать содействие. Короче говоря, полицейские понятия не имеют, кто это сделал, избиратели или сторонники радикального сокращения, требующие закрыть все учреждения культуры и образования.