Нет, говорила она себе, этот Антипов не годится в мужья. И уж вовсе в любовники. Мягкотел, бесхарактерен, легко поддается чужому влиянию. В нем нет сильного, деспотического, без чего мужик — не мужик, а всего-навсего «спутник жизни». С ним было бы скучно, утомительно скучно. К тому же и молод.
Однако, убеждая себя в мысли, что Анатолий Модестович не тот мужчина, который нужен ей, ради которого стоило бы пойти и на безрассудство, Зинаида Алексеевна нарочно выискивала в нем недостатки, преувеличивала их, обращая в пороки, а не найдя — придумывала, потому что от плохого легче отказаться.
Она сама была влюблена в него, хотя ни за что на свете не призналась бы в этом, и, не обладай она жестким, решительным характером, скорее мужским, чем женским, неизвестно еще, чем кончилась бы эта тайная взаимная любовь...
Не год, не два они любили друг друга, живя каждый своей жизнью, скрывая свою любовь от окружающих, обманывая себя, — почти десять долгих лет! «Господи, — иногда, расслабившись, думала Зинаида Алексеевна, — рассказал бы кто о таком, не поверила бы, ни за что не поверила бы!..»
Впрочем, нельзя сказать, что Анатолий Модестович был влюблен по-настоящему. Она смущала его душевное равновесие, вызывала неосознанное желание обладать ею, бывало, он ловил себя на том, что сравнивает Артамонову с женой, и со стыдом признавался, что Клаве не хватает многих качеств, которые есть У Зинаиды Алексеевны, — женственности, притягательного обаяния, умения всегда быть красивой, решительности и уверенности в себе, но всякий раз, поймав себя на этом, он тотчас находил и немало такого, что давало несомненные преимущества жене: Клава, конечно же, добрее, ласковее, у нее мягкий характер и нет того осознанного рационализма (хотя всякая женщина — рационалист), который отталкивал людей от Зинаиды Алексеевны.
А вообще эти годы он был слишком занят, чтобы разбираться в собственных чувствах. Работа, учеба, семья. Он забыл, когда был в кино, когда в последний раз читал книгу. Просто иногда позволял себе поразмышлять отвлеченно, не замечая, быть может, что отвлеченные его размышления были до странности конкретными...
Артамонова — иное дело. Много ли отыщется женщин, любящих и наверное знающих, что достаточно поманить пальцем, достаточно очень захотеть, и мужчина, очертя голову, бросится в омут, таких женщин, которые умели бы столько лет скрывать свои чувства, когда любимый постоянно рядом?..Она владела собой. Она слушалась только рассудка, не зная, в общем-то, почему поступает так. Возможно, потому, что они вместе работали?.. Нет, она не испугалась бы поставить под угрозу свое положение, не посчиталась бы с общественным мнением, если бы решила, что ей нужен Анатолий Модестович, а она нужна ему, и если бы не ее болезненная любовь к детям. Никогда, ни под каким предлогом она не посмела бы причинить зло ребенку, а дети Анатолия Модестовича были для нее не просто детьми — это его дети, и она любила их, хоть и не видела ни разу, любила так, как будто они были и ее детьми...
Разумеется, Анатолий Модестович не знал этого. Он даже отдаленно не догадывался о том, что любим. Наигранная холодность Артамоновой, ее подчеркнутая ироничность внушали ему смущение и робость, и он никогда не попытался разобраться, понять, отчего Зинаида Алексеевна ведет себя так, а не иначе. А если бы понял, то ни за что не обратился бы к ней за помощью...
* * *
Она поняла все с полуслова.
— Это здорово, Анатолий Модестович! — воскликнула искренне, позабыв, что не должна, не имеет права показывать свои чувства. — Вы представляете, что придумали?
— Пустяки, — ответил он смущенно. — Обыкновенная дипломная работа, которую еще нужно сделать.
Зинаида Алексеевна посмотрела на него не то с удивлением, не то с состраданием.
— Скромность — это хорошо, — сказала она, — но до определенного предела. А дальше люди или играют в скромность, что по́шло и неумно, или прячут свою неуверенность, что вовсе уж не к лицу мужчине. Вы слишком часто закутываете собственное мнение... — Она спохватилась, что заходит в разговоре дальше, чем необходимо для дела, и спросила неожиданно: — Кто вам посоветовал обратиться ко мне? Николай Григорьевич?
— Да.
«Интересно, — думал Анатолий Модестович, — что она имела в виду?..»
— Спасибо за доверие. Вероятно, я должна отказаться, должна сказать, что ничем не могу вам помочь... — Говоря это, она возвращала себя в привычные рамки взятой роли: быть строгой, сухой, побольше официальности. — Вы понимаете, какую работу надо проделать, чтобы не скомпрометировать идею?
— В общих чертах, — признался Анатолий Модестович. — Пока в общих чертах.
До чего трудно было разговаривать! Он чувствовал себя школьником, которому нравится не одноклассница, что вполне естественно и ничуть не смешно, а учительница, которая, догадавшись об этом, возьмет и поставит «двойку» по поведению. Или, того хуже, объявит классу, что Толя Антипов, вместо того чтобы думать об уроках, думает о глупостях...
— Это же перестройка технологии, коренная ломка старого, а значит, и привычного, — говорила Зинаида Алексеевна, и голос ее приходил словно издалека, как бывает во сне и во время болезни. — Начальство пойдет на такое только в том случае, если вы сумеете доказать эффективность идеи, ее перспективность. Причем перспектива не должна быть отдаленной, но чтобы ее можно было пощупать. Уверяю вас, именно так скажет директор. И будет совершенно прав! Наверно, самое гениальное — срыть, уничтожить завод и построить новый. В конце концов это окупилось бы впоследствии, но сколько мы потеряем сегодня?..
У Артамоновой было одно замечательное качество: говоря о деле, которое небезразлично ей, она забывалась, как бы сбрасывала с лица маску, не заботясь о том, что обязана держать себя строго и непременно иронично, в границах, установленных ею же специально для общения с Анатолием Модестовичем, и становилась просто человеком, инженером — работа прежде всего, а остальное, что не имеет отношения к работе, — после, потом. Вот сейчас она была инженером, и Анатолий Модестович почувствовал, уловил эту перемену и перестал робеть и смущаться.
— Прямо так возьмем и начнем ломать? — сказал он с усмешкой. — Вы человек крайностей, Зинаида Алексеевна.
Она недоуменно пожала плечами. Дескать, о чем с вами разговаривать, если вы, осторожничая и оглядываясь, готовы похоронить даже собственную прекрасную идею!.. Впрочем, оба они понимали, что идея пока лишь схема, толчок к действию, не более. Но коль скоро всякое действие вызывает противодействие, а голую идею отвергнуть и похоронить проще всего, спешить не надо...
— Сразу ломать не стоит, — сказала Артамонова, — но и тянуть вы не имеете права, иначе у вас утянут идею.
— Кто и зачем? — удивился Анатолий Модестович.
— Не будьте ребенком. Идеи носятся в воздухе, как микробы. И фигурально и буквально. Сегодня поймали вы, завтра поймает другой. А бывает и так, что увидел, догадался один, а схватил этот другой. — Ее холодноватые зеленые глаза вдруг потеплели словно, ожили и сделались грустными.
Анатолий Модестович заметил это и как-то неожиданно подумал, что вот синий цвет — это синий цвет, и только, он всегда одинаков, и серый тоже, а зеленый бывает очень разный: от ласкового и мягкого до льдистого и жесткого...
— Чего вы улыбаетесь? — спросила Артамонова настороженно.
— Да так. — Он тряхнул головой и вздохнул. — Подумал, что, в сущности, весь мир зеленый.
— У пьяниц, — сказала она.
— Почему у пьяниц?
— Зеленые чертики, зеленые наклейки. Надеюсь, вы не законспирированный алкоголик? — И снова ее глаза приобрели холодный оттенок.
— Я легальный, — пошутил Анатолий Модестович.
— Чего-чего, а пьяницы из вас не получится. Для этого тоже нужен характер. Считается, что в пьянстве ищут забвения. А может, все наоборот?.. Может, пьяному открываются такие глубины философии, что нам, трезвенникам, и не снились? Знаете, как мне иногда хочется напиться?.. Чтобы ничего не помнить, ничего не знать...
