В общем, он пришел к Кострикову в хорошем настроении, принес с собой бутылку водки, полученную по карточке и сбереженную для этого дня. Нашлась бутылочка и у Екатерины Пантелеевны. Она и закуску сообразила вполне праздничную, даже селедочку с луком и постным маслом, вкус которой Антипов успел забыть.
Вечер прошел незаметно: поговорили, как водится, о самом важном для всех, помянули тех, кого нет среди живых, не особенно показывая свое горе. Не хотелось хотя бы в праздник ворошить тяжелое прошлое, пусть оно и было только вчерашним днем, а кому-то еще предстояло пережить горечь утрат...
Не все знали покуда, когда проляжет, отмеченная смертью, граница между прошлым и будущим.
— Живым — жить и работать! — сказал Костриков, поднимая первую стопку. — А кого нет нынче с нами... — Он вздохнул. — Вечная память им и покой. Будем!
— Будем, — повторил за ним Антипов.
— И за возвращение живых, — вставила Екатерина Пантелеевна. — За скорое возвращение.
Выпили.
И тут снова, в который раз уже, Антипов подумал, что слишком жестоко пострадал от войны Костриков. Конечно, его тоже война не помиловала, нет, — отняла сына, родную кровь и наследника антиповского рода, но не потерять никого в такой войне было бы, пожалуй, несправедливым, как если бы Антиповы — подумать страшно — прятались за чужие спины, искали для себя покоя и спасения. Этого не бывало и быть не может.
Он всегда явственно ощущал себя одним из тех, на чьих плечах, утвердившись давным-давно и незыблемо, держалась извечно и теперь держится огромная страна, благоденствие ее и счастье. Нет, Антипов не знал, не довелось, книжной истории своей Родины — разве только то, что пошла, зачалась Россия от его Новгородчины, но и об этом не столько знал, сколько слышал от других. Он чувствовал историю в себе, словно бы каждая ее страница, большая и маленькая, прошла сквозь него, сквозь его сердце, оставив там незримый и неизгладимый след, как чувствовал, прожив почти всю жизнь в Ленинграде, огромность России и нежность ее, и страдания, и горе. Точно не он, Антипов, жил на земле, которую зовут певуче и вольно — Россия, а земля эта жила в нем...
Он не путешествовал праздно, для того не было у него никогда времени, однако и со своего места, почитаемого им, все видел, все понимал, потому что хотел видеть и понимать.
Земля предков, обильно и многократно омытая их кровью, земля эта и в малом кусочке остается огромной и прекрасной, несмотря ни на что, ни на какую скверну и слезы людские. И сколько бы часто и дико ни терзали ее, сколько ни разоряли недруги, пришлые и свои, она все равно была, есть и будет прекрасной, ибо она — Россия!..
Может, и не совсем так думал Антипов, а только мысли о Родине, высокие и чистые, как родник, дающий жизнь большой реке, мысли эти питали дух его, дарили силы и помогали в трудные минуты жизни. Он знал твердо: нельзя ни радость свою, ни горе отделить от радости и горя всего народа. Оттого ведь и силен дух России, оттого он и не бывал никогда сломлен...
Люди приходят и уходят, так заведено и так, значит, нужно. Народ остается.
— Давайте, что ли, за наш народ выпьем, — предложил он. — За тебя, Григорий Пантелеич, за вас, Екатерина Пантелеевна, за тебя, дочка, — сказал племяннице Кострикова. — За всех нас, за живых и мертвых, потому что мы и есть народ.
— Хорошо ты говоришь, Захар, — глухо отозвался Костриков. — Сегодня мы народ, это правда. Святая правда. А завтра?..
— О чем это ты, Гриша? — осторожно спросила Екатерина Пантелеевна и тревожно посмотрела на брата.
— Все о том же... Народ, Катя, это когда все вместе, все заодно. Общая нужда и необходимость сплотили людей, соединили в несчастье. А так ли будет, когда война кончится? Вот что заботит меня...
— А как же еще, дядя Гриша?! — воскликнула племянница. — Обязательно так и будет!
— Если бы...
— В самом деле, чего это ты забеспокоился? — Антипова смутили слова Кострикова.
— Думаю я, Захар, что поразбегутся люди. Устроит каждый свою нору, спрячется в ней — вот тебе и народ! Еще и палки станут друг другу в колеса вставлять, локтями работать, чтобы свое брюхо насытить. А порознь — подумай-ка! — если каждый для себя и никто для всех, что мы значим?.. Пустое место, территория!.. — Он усмехнулся горько.
— Это, пожалуй, ты хватил, — возразил Антипов, хотя, случалось, и сам задумывался над этим. — Нужда, Григорий Пантелеич, не только соединяет людей. Учит тоже многому.
— Учит, учит, а как же!.. Всех учит и всякого по-своему. Ладно уж. — Он взмахнул рукой. — Ты за народ предлагал выпить? Давайте выпьем.
— Нет, погоди. Договаривай, раз начал. Вижу, что есть у тебя на уме что-то. Выкладывай.
— А зачем?
— Затем, что с нами за столом твоя племянница сидит, слушает. Для них старались, чтобы жизнь сделать счастливой. Так если не все у нас получилось, она должна знать, где мы с тобой ошиблись и почему. Нельзя, чтобы они повторяли наши ошибки.
— Может, в другой раз?.. — неуверенно сказала Екатерина Пантелеевна. — Праздник сегодня.
— Хорошо, Захар, я скажу. Все скажу, — не обращая внимания на сестру, согласился Костриков и поставил стопку. — Вот ты член нашей партии большевиков, в партийном комитете завода состоишь. Так?
— Так.
— Вспоминать тяжело... До войны, сам знаешь, у меня в голове не было ни единой седой волосинки. А тут в один день побелел. Не тогда, когда наш с тобой дом увидел разрушенный. Не тогда... — Он все-таки взял стопку и выпил. — После, когда стал вспоминать все, как было. Ты пойми это!.. Рассказывать, как мы в блокаду жили, не буду. Катя вот под обстрелом на ничейную землю за капустными кочнами ползала...
— Не надо, Гриша! — попросила Екатерина Пантелеевна.
— Не одна она, нет... Знаю, что и в тылу вам было не сладко... Ты, должно быть, наслышался уже разных разговоров про этого Кудияша?
— Кое-что слышал...
— Поверил? — Костриков испытующе смотрел на Антипова.
— Сам не знаю. Не хочется верить, Григорий Пантелеич. Говорят, скупал вещи дорогие. А за что?..
— Правда все. Правда, Захар!.. Хотя тоже не понимаю, как можно было устраивать сытую жизнь, с бабами валандаться — прости, Катюша, — когда детишки с голоду помирали... А было, было!.. Не знал бы точно, не стал бы рассказывать. И теперь не зря люди говорят: строит он себе дом, дачу вроде. Прикинь: война не кончилась, люди умирают на фронте, девчонки вон за мужиков, за машины работают, а он — дачу! Думаешь, ему жить негде?.. Квартиру он имеет в Ленинграде, мебели дорогой за блокаду натаскано, побрякушек разных... Далеко вперед смотрит, сукин сын! А ты?..
— Что — я? — не сразу понял Антипов.
— Ты куда смотришь?! А партийный комитет, которого ты полноправный член, раз тебя выбрали туда, доверие такое оказали?!
— Погоди, Григорий Пантелеич, — остановил его Антипов. — Меня тут в блокаду не было, а слухи...
— Не слухи, говорю тебе, чистая правда! Десятая, может, часть всей-то правды. А что тебя здесь не было, отговорки пустые. Ты не был — другие были. Вот и выходит, что мы за народ пьем, за всех, значит, а он — тоже народ?! Да если бы он один был такой, черт с ним. Я бы своими руками задушил его, и дело с концом! Скажи, Катя, скажи!
— Не стоит...
— Один не стоит, другая не стоит... Ложки у нее были серебряные, от свадьбы родителей наших остались. На хлеб выменяла! На кусочек хлеба!.. Что же это, большевик Антипов Захар?.. Можно, конечно, сказать, что кусок этот выжить помог, Ленке вон нашей помог... — Он ласково взглянул на племянницу. — А если задуматься: откуда хлеб брали на ложки и другие вещи менять?.. И кто-то сейчас, дети может быть, хлебают этими ложками. Вникай, Захар. А теперь и выпить согласен за народ. — Он налил себе и поднял стопку.
Не получилось праздничного застолья, и Антипов не остался ночевать, сколько его ни уговаривали. Пошел в общежитие. И, возможно, чувствовал бы себя счастливым от живой людской радости, от веселья, которое в полночь выплеснулось из затемненных домов на улицы; оттого, что люди были приветливы и добры друг к другу — бросались снежками, валялись, как дети, в снегу, однако Антипову было не до того. Тяжелый разговор с Костриковым занимал его мысли, и хотя по-прежнему не хотелось верить, что такое могло быть и есть, он понимал, что верить надо: Григорий Пантелеич не из тех, кто станет напрасно языком болтать.
