Мало-помалу успокоились, и тогда появился Грищенко.

— Жив, Антипов?

— А что мне сделается.

— Шум какой-то здесь был...

— Ерунда. Наших никого не видать?

— Нет, — сказал Грищенко, пожимая плечами. — Возьми, если не брезгуешь. — Он протянул кусок хлеба и половинку соленого огурца. — Больше у меня ничего нету.

— Спасибо, — сказал Антипов.

— Я здесь через три отделения от тебя. Попробую разузнать, где наши устроились.

Грищенко ушел.

— Батя! — позвал солдат с соседней полки. — Это тебя, что ли, обчистили?

— Выходит, что меня. — Он улыбнулся и покачал головой, вспомнив про картошку под ногами. И подумал, что из семенной взяла мать, а ведь с каждой картофелины можно было две верхушки срезать и посадить. Жалко.

— А этот тип, который приходил, с тобой вместе едет, батя?

— С одного завода мы, в командировку едем. Почему он тип?.. Он инженер.

— Кулак он, а не инженер! — сказал солдат брезгливо. — Сам американскую тушенку лопает, а тебе кусок огурца принес.

— Не надо об этом, — сказал Антипов, а сам все-таки подумал: до чего жадны бывают люди.

— Я своими глазами видел, — не унимался солдат. — Лопает, аж челюсти трещат.

— Ну и что? Не ворованное ест, свое. А судить людей, ребята, не наше дело.

— Чье же, если не наше?

— Человек сам себе высший судья и прокурор.

— Ну, ты даешь, батя! — солдат рассмеялся. — Это в библии, что ли, написано?..

— Про библию не знаю, в бога не верую. Сам так думаю, и люди умные говорят.

— Выходит, и я сам себе судья и прокурор? Что-то не так ты толкуешь, батя.

Его товарищ тем временем молча вскрыл банку тушенки, отрезал от буханки толстенный кусок хлеба, потом воткнул нож в консервы и протянул все Антипову.

— Рубай, отец, компот. Он жирный! Главное — здоровье, верно? А остальное трын-трава!

— Мне не съесть столько, — застеснялся Антипов. — Тут на целую роту еды.

— Рубай, рубай! Мало будет — добавим. Мы сначала тоже подумали, не дезертир ли ты. Прости, батя.

— Ничего, бывает.

— Ордена на фронте получил?

— Нет. Не был я на фронте, ребята.

— А где же получил?

— За работу в тылу. А этот... — Антипов показал на орден Трудового Красного Знамени, — этот еще в начале тридцатых годов.

— И медаль «За отвагу» в тылу заработал?

— Это так, случайно... Несколько дней в ополчении воевал.

— А говоришь, что на фронте не был! Человека же сразу видно. Ты ешь, батя, не стесняйся, а мы сей минут чайку сообразим.

— Хватили, чайку! — Антипов усмехнулся недоверчиво.

— На каждой станции кипяток бесплатный...

— Но до него добраться нужно.

— А солдатская находчивость для чего?

— Веселые вы ребята.

— На том стояла и стоять будет земля русская!

На ближайшей станции солдаты раздобыли котелок кипятку. Вместе напились чаю, покурили, поговорили о войне и о близкой победе. Глядя на них, Антипов думал, что вот веселые они сегодня, беззаботные даже — в их возрасте простительно, — и все ладно и хорошо у них получается... А кто знает, что будет с ними завтра или через несколько дней? Может, погибнут оба, и останутся с вечным неизбывным горем их матери, невесты, которых они не целовали и не миловали, и никто из родных никогда не придет на могилы, потому что и знать никто не будет, где они, могилы эти... Как не знает и он, где, в каких краях, находится могила Михаила и есть ли она вообще. Но сын хоть оставил после себя другую жизнь, дочку, которая, ставши взрослой, как бы продолжит жизнь отца своего. А эти-то двое совсем молодые...

Он вздохнул глубоко, безрадостно.

— Что пригорюнился, батя?

— Смотрю вот на вас и думаю...

— Что сегодня мы смеемся, а завтра нас того, щелкнуть могут?

Антипов вздрогнул, услышав эти слова. Голо и страшно прозвучали собственные его мысли, сказанные вслух.

— Мы живучие, батя! У нас на свете еще делов много, нельзя нам умирать. У Сереги дома крыша осталась непокрытая, течет, — сказал солдат, ругавший Грищенку. — А мне одному гаду за сеструху отомстить надо.

— Крыша — ерунда, — встрял второй солдат. — Вот как там с огородом маманя управится? Разве колхоз поможет. Вообще-то председатель обещался...

— Стой! — прервал его товарищ.

И прислушался.

В дальнем конце вагона звучала песня:

Вагон раскачивало мерно и зыбко. В фонаре возле ног Антипова догорала, оплавляясь, тощая свечка. Пламя ее вздрагивало, трепыхалось, словно предчувствуя скорую агонию.

Огонек свечи, вздрогнув последний раз, погас. Пришла душная, неспокойная темнота. Кто-то кряхтел, кто-то вздыхал, под кем-то неистово скрипела полка.

— Сам-то откуда будешь, батя? — спросил один из солдат.

— Из Ленинграда, сынок.

— Ух ты! Вот где побывать хотелось бы, а тогда и умирать можно. Сейчас, значит, в Ленинград и едешь?

— Туда.

— Счастливый, — позавидовал солдат, вздыхая.

Антипов не ответил.

В конце вагона пели уже другую песню, про землянку. «Как там мои? — засыпая, думал тревожно Захар Михалыч. — Внучку не простудили бы...»

Он проснулся утром. На полке, где вчера ехали солдаты, спала женщина в обнимку с ребенком. В ногах, привязанный к фонарю, лежал пакет и записка: «Держись, батя! Привет Ленинграду. Мы отомстим за него фашистам!» А в пакете он нашел банку тушенки, полбуханки хлеба и два куска колотого сахара.

Антипов улыбнулся и спрятал записку в карман.

Заплакал ребенок. Тотчас проснулась и мать.

— Тише, тише, сыночек, — успокаивала она. — Потерпи немножко, уже скоро приедем. — Она пыталась всунуть в рот ему пустышку, но ребенок выплевывал соску.

— Дайте, он есть, наверно, хочет, — сказал Антипов и протянул женщине оба куска сахара.

— Что вы! — Она испуганно смотрела на сахар.

— Берите, это солдаты оставили. Вот еще тушенка и хлеб. И мы с вами позавтракаем.

— Спасибо вам, — сказала женщина растерянно. — Мне неудобно...

— Не мне спасибо. — Он спустился с полки. Курить хотелось до смерти, а здесь теперь нельзя, раз женщина с малым ребенком.

В Москву поезд прибыл среди дня.

Выходя из вагона, Антипов увидел и Грищенко. Тот возился с вещами, которых было у него много (как только влез!): два чемодана и настоящий зеленый рюкзак, туго набитый чем-то.

— Давайте подсоблю, — предложил Захар Михалыч. — Я-то теперь налегке.

— Стоит ли затрудняться? — отнекивался Грищенко, но не настойчиво. — Носильщик подойдет...

— Какой там носильщик, давайте. — Он подхватил довольно тяжелый чемодан и пошел быстро вперед.

А на улице, когда переходили площадь от Казанского к Ленинградскому вокзалу, случилась неприятность: у Грищенки развязался рюкзак и на землю посыпался лук, много луку. Он стоял растерянный, пристыженный среди золотистого великолепия — луковая гора едва не доставала до колен — и бормотал:

— В Ленинграде, говорят, луку совсем нет... Дороже хлеба, говорят...

Прохожие оглядывались: кто смеялся, а кто смотрел с неприязнью, принимая, должно быть, обоих за спекулянтов.

— Что же вы, — укоризненно сказал Антипов. — Давайте собирать. Не пропадать же добру! — И присел на корточки.

— Ладно, черт с ним, — проговорил неуверенно Грищенко. — Пойдемте отсюда.