— Трудно сказать, — говорит сестра брату. — Иногда мне кажется, что да, а в другие дни я ужасно зла на него. Я не хочу продавать наш дом. Не хочу, чтобы в школе детей дразнили за то, что их отец в тюрьме. И замужем за преступником тоже не хочу быть. Но и бросить его не могу.

Вот как, думает Джейк, Эшли не теряет надежду, что у них все наладится. А ему не надо заставлять Кристи простить его, нужно только, чтобы она захотела поверить в него снова.

На набережной туристы бездельничают под навесами уличных кафе. Эшли смотрит в телефон. На Восточном побережье сейчас восемь утра. Райан, вероятно, готовит детям завтрак, какое-нибудь причудливое блюдо из подручных продуктов. Дети будут скучать по такому отцу больше, чем по тому, что целые дни проводил в офисе.

«Я скучаю по тебе», — пишет Эшли мужу. Это ближе всего к признанию «Я простила тебя».

Кристиан и Бек продолжают сидеть бок о бок в темной, обшитой деревом гостиной Винклера, слушая интервью Циты. Пока она ведет свой монотонный рассказ, Бек пытается предсказать, что будет, когда они вернутся из поездки ни с чем. Фирма, наверно, попытается заставить их отозвать иск. Или, понимая, что не получится убедить суд в правах Миллеров на бриллиант, подаст заявление на решение в порядке упрощенного судопроизводства.

Внезапно тон Циты становится ледяным. В ее позе ничего не меняется, и все-таки заметно, что она напряглась.

Кристин хватает Бек за руку и шепчет:

— Она говорит о Флоре, что они оставили ее с детьми в Гёдёллё.

Эти слова просачиваются сквозь барабанные перепонки в каждую вену и курсируют по телу.

Цита стискивает ручки кресла и наклоняется вперед, обнажая зубы. Кристиан задерживает дыхание.

— Она говорит, что не следовало доверять детей… потаскухе. — На последнем слове он краснеет. — Она еще не закончила.

Не имеет значения, что Флора тайно привезла императорских отпрысков в Вену, вернула родителям, может быть, спасла им жизнь. «Вы знали, что она была беременна? — спрашивает Цита у Винклера, который никогда не слышал о Флоре. — Незамужняя и с ребенком!»

— Беременна? — Бек поворачивается к Кристиану. — Как такое может быть? Хелен родилась не раньше тысяча девятьсот двадцать пятого года. — Потом она вспоминает о Мартине, старшем брате Хелен. Возможно ли, что он был зачат, когда Флора служила во дворце? Если так, то был ли Лейб его отцом?

— В документах ничего на этот счет не сказано, — извиняясь, отвечает Кристиан. — Завтра можно поискать в архиве свидетельство о рождении и узнать наверняка.

Бек холодеет от ужасной догадки.

— Неужели это ребенок от императора?

«Беременна, — продолжает императрица. — Мужа нет. Незаконнорожденное дитя. — Лицо ее вдруг приобретает задумчивое, даже виноватое выражение. — После того как мы ее уволили, я нашла ее дневник. Отцом оказался наш шофер, который был с ними в Гёдёллё. Тот, который погиб, когда она увезла детей. Я понятия не имела, что у них интрижка, иначе ни за что не оставила бы его с ними».

Бек вздыхает с облегчением. Ребенок не от императора.

Винклер за кадром что-то произносит, и Кристиан шепчет:

— Он спрашивает, что стало с ее дневником.

Выражение вины на лице Циты сменяется гневом, и Кристиан переводит:

— «Я сожгла его».

— Зачем она это сделала? — восклицает Бек, но, прежде чем Кристиан отвечает, Бек слышит слово, которое мечтала услышать с тех пор, как вошла сюда. По-немецки оно звучит более изящно, чем по-английски. Благозвучнее.

«Florentiner».

На следующий день Дебора едет в дом Шпигелей одна, без Виктора. Она должна сама осмотреть архив ювелира. Виктор проконсультировал ее, какие документы нужно искать: записи, доказывающие, что брошь изготовил Джозеф, любые упоминания о стоимости сделки или подтверждение безвозмездного дарения, почти наверняка свидетельствующего о романе мастера с Хелен.

Шпигели живут на окраине Бервина, в маленьком фермерском доме между двумя участками земли. Дебора стучит в дверь с дурным предчувствием. В самом деле, что могут доказать какие-то бумаги? Даже если Джозеф сделал для Хелен брошь, разве это значит, что он подарил ей и бриллиант? А если ничего не отыщется, не будет ли это означать, что вся история — с алмазом, любовной связью, генеалогией — высосана из пальца?

Хейди предлагает Деборе подождать в гостиной, пока она сварит кофе. Оставшись одна, гостья рассматривает фотографии на каминной полке. У Шпигелей двое детей. На одном из снимков их сын стоит за прилавком магазина, на другом дочь в академической шапочке машет рукой на фоне кампуса Международного геммологического общества. Интересно, каково это — унаследовать не только дом или бриллиант, но и семейное ремесло, призвание? Цель жизни.

На краю каминной полки Дебора видит фотокарточку, изображающую Джозефа и, вероятно, отца Дэниела около их бывшей лавки в Ювелирном Ряду. На другой Джозеф и какая-то женщина на однотонном фоне склонили головы друг к другу. Дебора не сразу понимает, что это свадебная фотография. Молодоженам вместе хорошо, легко, но они не обязательно влюблены друг в друга. Дебора берет фотографию в руки и изучает простое, но привлекательное лицо жены Джозефа. Через этот образ она ощущает ее ауру, надежную и нерушимую. Трудно представить, чтобы такая женщина потеряла самообладание.

Раздается покашливание, и Дебора поворачивается к Хейди, которая держит в руках две чашки кофе. Гостья ставит снимок на место, и прежде чем она успевает извиниться, хозяйка указывает в сторону лестницы.

— У нас мало времени, — объясняет она, поднимаясь по ступеням.

На чердаке сильно пахнет плесенью, не завершена отделка, и в этот теплый день ранней осени здесь по-настоящему жарко. В дальнем углу составлены несколько коробок с логотипом «Ювелирного дома Шпигеля» на боку. Нет никакой гарантии, что книги учета не погрызены белками или еще не рассыпались в прах.

Хейди ставит чашку на пол и открывает первую коробку.

— Боюсь, документация хранится бессистемно.

Системы действительно никакой нет. Хотя на коробках написаны десятилетия, внутри свалены в кучу записные книжки, чеки, квитанции, гроссбухи и журналы для записи деловых встреч.

По мнению Виктора, брошь сделана после войны, в середине века. В 1960 году Джозеф Шпигель уже умер. Значит, надо начинать с коробки с надписью «1950-е».

Но выясняется, что содержимое не соответствуют периоду, которым помечена коробка. Внутри лежат вперемежку книги и альбомы разных лет, вплоть до 1980-х годов, когда Дэниел принял магазин и ввел систему учета, организованную не только по датам, но и по типам сделок и документов. Потом наступил двадцать первый век, и вся информация стала храниться на жестких дисках, даже эскизы украшений больше не исполняются от руки. Сегодня было бы так легко и просто забить имя Хелен в компьютер и узнать все подробности ее взаимодействий с «Ювелирным домом Шпигеля».

— Ой, а это не ваша брошь? — спрашивает Хейди, вынимая эскиз в виде букета фиалок с желтыми гладкими листьями.

— Это фиалки, а мы ищем орхидею. — Дебора жалеет, что не захватила фотографию броши. Хейди достает еще один рисунок. — Это лютики… Тут розы… Подсолнух… Маки… Виноградная гроздь.

Дебора и не подозревала, что брошки в виде цветов пользовались таким спросом.

Хейди, тихо напевая, листает альбом с зарисовками, сообщая обо всем, что видит.

— Это кольцо в тысяча девятьсот пятьдесят втором году стоило три тысячи долларов. Представляете? Тут, наверно, три карата… Ха, этот заказчик так и не оплатил запонки. Интересно, существует ли закон о сроке давности на неоплаченные счета. — Она смеется, подсчитывая, какие проценты набежали за шестьдесят с лишним лет. — Сапфир-падпарадша, — произносит она. — Никогда о таком не слышала… Ой, смотрите, уточка!

Дебора мысленно тянет «М-м-м», пытаясь обрести внутренний покой. Она никогда не умела сосредотачиваться на мелочах, и для нее трудно сфокусироваться на выцветших записях Джозефа, когда Хейди крякает, как утка.