Всё равно ведь докопается! – вздохнул Джордж. И рассказал дочери о той встрече.

Это был 1990 год. Частное охранное предприятие «Беркут» только-только всерьёз встало на ноги и начало работать на полную мощность. Они взяли у горисполкома в аренду на 49 лет тот самый старинный особнячок, сделали в нём ремонт. Красивый кабинет, мало-помалу обставлявшийся стильной западной офисной мебелью и оргтехникой, у исполнительного директора товарища Лиандра Д. Д. уже был, а секретарши ещё не было. Поэтому с посетителями он встречался в основном лично.

Это был ноябрь. Какой-то на редкость слякотный и мрачный день; осень уже переходила в зиму. И, как часто бывало в последнее время, лёгкое, но дико неприятное похмелье с утра. Джордж с тоской косился на шкаф в дальнем углу кабинета, где стояла початая бутылка виски – подарок американских друзей. Но – после обеда расширенное совещание у генерального директора Жмеровского, а Рудольфу и так дико не нравится образ жизни Джорджа. Прямо о необходимости бросать пить ещё не говорит, но намекает. Во время совещания, сидя рядом, обязательно почувствует запах и очень выразительно посмотрит с осуждением.

Ну его на.рен; потерпим до после обеда.

В красивый кабинет пропустили некрасивую женщину. Вернее, когда-то давно она явно была если не красива, то, как минимум, привлекательна. И наверняка пользовалась вниманием у мужчин. Взгляд художника не обманешь. Но – это было тогда. Сегодня ей явно было уже за пятьдесят, плюс… да. Последние несколько лет она явно пила. Сильно пила. Джордж снова покосился на виски в шкафу, но уже с опаской – блин, неужели и у меня тем же закончится? Не хотелось бы…

Потасканная, траченная молью и пьющая бывшая соблазнительница мужиков.

– Здравствуйте. Чем обязан? – жестом он предложил гостье присесть.

– Джордж Джорджиевич, я – мать Маши! – выдохнула женщина.

Утро переставало быть томным. Исполнительный директор «Беркута» посмотрел на посетительницу куда внимательнее.

Чёрт её знает. В прошлой жизни она явно была соблазнительной пышечкой и этим походила на Марию. Но – у Маши в роду явно был кто-то южных кровей. А гостья была блондинкой с белой кожей. Да ещё и с поправкой на тридцать с гаком лет и на алкоголизм.

– Вы хотите сказать – именно вы когда-то родили Марию?

– Да…

Посетительница тяжко вздохнула и пустила скупую слезу, имитируя раскаяние в грехах молодости. На редкость неубедительно.

Ни в чём она не раскаивалась.

– И что вы сделали после того, как родили дочь?

– Джордж Джорджиевич, зачем вы спрашиваете? Вы же и сам всё знаете.

– Затем, что в частном охранном предприятии «Беркут» детям лейтенанта Шмидта не подают. Равно, как и родителям. И если вы пришли ко мне и говорите, что вы – мама Маши, вам придётся это доказать. Итак, что вы сделали после того, как родили дочь?

– Я её… – гостья снова картинно всплакнула, – завернула в одеяло и подбросила к отделению милиции.

– К какому отделению? Где оно находилось? Какой номер?

– В Варском. На улице Строителей Социализма. А какой у него был номер… не помню. Там ещё рядом был книжный магазин.

Там был рядом книжный магазин. И отделение действительно было на улице Строителей Социализма в городке Варском.

– Какого цвета было одеяло, в которое вы её завернули?

– Не помню... Обыкновенное одеяло. Пёстрое какое-то. То ли синее, то ли зелёное. Сине-зелёное какое-то.

В деле о младенце женского пола, подброшенном к отделению милиции, были только чёрно-белые фотографии. А описывать одеяло в подробностях составители протокола поленились: младенец завёрнут в байковое одеяло, изображённое на прилагаемых фотографиях – и точка. Наверное, в реальности оно действительно было сине-зелёным. Во всяком случае, пёстрое и неяркое – это точно.

– Ещё что-нибудь помните?

– Я приколола к одеялу записку. Я назвала девочку Машей. Ну, и написала.

– Записку сами писали?

– А кто же ещё? Сама, всё сама.

Джордж протянул посетительнице лист бумаги.

– Напишите ещё раз то же самое.

Про себя вспомнил добрым словом директора Машиного детдома – благодаря Рейнольду Александровичу та самая записка, изъятая из личного дела сироты Красс, сегодня лежала в сейфе Джорджа.

– Я не помню точно… это давно было.

– Пишите, что помните. О чём вы написали тогда?– Совсем немного. Имя, день рождения Маши… – А когда она родилась?

– 20 марта.

– А год?

– Пятьдесят седьмой. Двадцатое марта пятьдесят седьмого года.

– Всё, больше не отвлекаю. Сосредоточьтесь – и постарайтесь максимально точно воспроизвести. Написать то же самое, что написали тогда.

– Господи, прости меня… Стыдно-то как! Я тогда была молодая, глупая…

В конце концов, она написала записку.

– Вот, возьмите! Господи, какие страшные воспоминания! Я…

Жестом Джордж остановил её речи. Вот вроде бы и причитала-то она недолго – минут от силы пять. Но... Насквозь фальшивые причитания, как будто слизанные с самых мерзких сочинений писателей-деревенщиков. Беспутная колхозная баба коряво и неубедительно изображает скорбь, припоминая грехи молодости. Как только выяснилось, что у дочери, от которой она когда-то так легко отказалась, нашёлся муж – депутат Верховного Совета... О да! Тут же и раскаяние, и сожаления, и показательные рыдания.

– Я отдам вашу записку на экспертизу.

– Какую экспертизу?

– Надо почерк сравнить. Вы или не вы написали ту записку, с которой Машу подкинули к отделению милиции. Если это были вы – мы с вами встретимся ещё раз. Вас вызовут. Не смею более задерживать.

Через пару дней Агран принёс заключение графолога: обе записки написаны одной рукой. Есть явные изменения почерка за тридцать с лишним лет, есть типичные последствия пьянства, но – оба текста писал один человек. И содержание почти одинаковое. Только самая общая информация: «Мария Красс. Родилась 20 марта 1957».

– Рудольф, поговори с ней сам. А я… потом присоединюсь. Не могу. Редко встречал более мерзотную бабу.

Потом он лично уничтожил аудиозапись беседы Аграна с этой… как и назвать-то её? Именовать её «мамой Маши» язык не поворачивается. Один раз послушал – и уничтожил.

Рудольф профессионально её допросил. Марина Петровна её звали. 1932 года рождения. Образование среднее; работала в проектном бюро. Им поручили разработать и осуществить полномасштабную реконструкцию центра городка Варского – городишко надлежало превратить в туристический центр недалеко от столицы. С провинциальным колоритом и вот это всё. Работа большая, трудились всем коллективом, да ещё нескольких специалистов к ним прикомандировали. В частности, молодого, но перспективного архитектора-армянина. Он к тому времени уже был женат, стал отцом, но... Короче, что получилось – то и получилось. Марина отказалась делать аборт, потому что…

Ну да, ну да. Байки про материнский инстинкт будешь рассказывать в райсобесе, выклянчивая у государства пособие на детей. Рудольф расколол её легко. Шантажировать молодого перспективного женатого партийного архитектора внебрачным ребёнком можно всю жизнь. А карьерные виды и заработки там были хорошие. Иное дело, что... Реконструкцию городишки успешно завершили; командировка армянского архитектора закончилась; Марину повстречали в тёмном переулке двое мужчин кавказской внешности и пообещали в следующий раз насадить на ножи. Аборт делать было уже поздно – восьмой месяц беременности. Она родила девочку, завернула в одеяло и подбросила к отделению милиции.

Потом – два бездетных брака, закончившихся громкими разводами; отвратительная репутация на работе; дебют алкоголизма; несколько курсов принудительного лечения... Сегодня ей почти 60; одинокая пьяная старость в нищей квартирке на окраине Мошковца.

А почему Мария Красс? А потому, что у папы девочки была смешная фамилия. Наверное, по-армянски она означает что-то хорошее, но в наших краях... Его звали Карасян. И при нём категорически не рекомендовалось говорить о рыбалке. Потому что «карасём» и «карасиком» его довели до белого каления. А он... Он был красавец мужчина, чем-то похожий на римского полководца. И Марина первая допетрила, чем его покорить. Ты не Карасян, ты – Красс. Ему льстило. Ему нравилось.