Вот Анка черная, исполненная гнева,

Зерно лучистое в свое внедрила чрево,

Вот гурии в степи, что Анджарак зовут,

Вновь обретя покой, вино тго чашам льют.

В хмелю, меж трав степных, заснули девы наши,

У ножек — базилик, в руках — пустые чаши.

День поднял голову из тканей мглы. Конец

Луне пришел. Весь мир златой надел венец.

И венценосные на троне бирюзовом

Вино преподнесли его испить готовым,

И мчатся в монастырь — он звался Перисуз, —

В день путь свой совершив, ни в чем не зная уз.

И там, где небеса как цвет глазури синий,

Бродили, протянув узор волнистых линий,

Как души мудрецов — зеленые ковры,

А воздух — ласковость младенческой поры.

Прохладный ветерок приятней ветров рая,

Лужайка в лютиках от края и до края.

Каменья словно храм; обвили их вьюнка.

Причесывая луг, струятся ветерки.

И говор горлинок и рокот соловьиный

Меж пламенных цветов сплелись в напев единый.

Пернатых волен лёт, не страшно им людей,

Порхают радостно меж трепетных ветвей.

Две пташки здесь и там, прижавшись друг ко другу,

Дают пример цветам, дают отраду лугу.

На луг пришел Шапур, и для услады глаз

Хосрова светлый лик он создал в третий раз.

Узрев безбурный луг под куполом лазури,

Здесь гурия вино решила пить меж гурий.

И вновь увидели красавицы глаза

То, чем смирилась бы души ее гроза.

Она поражена подобной ворожбою,

Уж дев играющих не видит пред собою.

Сосредоточен взор, встает она, идет,

Изображение в объятия берет.

Ведь в нем отражено ее души мечтанье,

И вот оно в руках! И счастье и страданье!

Она в беспамятстве, она стоит едва,

Шепча недолжные — забудем их! — слова.

Да! Коль все меры взять и слить все меры эти,

И дивов, как людей, в свои поймаем сети.

Лишь те, чей лик из роз и что подобны дню,

Столепестковую увидели родню,

Как стало ясно им, что облик сей красивый —

Не зло, что не грешны тут сумрачные дивы.

В работу мастера вгляделись, — не скрывать

Хотят ее теперь — смотреть и восхвалять.

Кричат красавицы: «Пусть все придет в движенье, —

Клянемся разузнать, чье здесь изображенье!»

Увидела Ширин, что их правдива речь

И что хотят они печаль ее пресечь.

«Ах, окажите мне, — она взывает, — помощь!

Ведь от друзей друзьям всегда бывает помощь.

Чтоб дело подогнать, порою нужен друг,

Порою нужен он, чтоб дел сомкнулся круг.

Лишь с другом не темна житейская дорога.

Нет ни подобия, ни друга лишь у бога».

Промолвила Ширин с великою тоской:

«Навек утрачены терпенье и покой.

Подруги! Этот лик мы от людей не скроем.

Так выпьем за него! Веселие утроим».

И снова на лугу — веселие одно.

Пир начинается, вино принесено.

И за газелями поются вновь газели,

И голос кравчего приятней пьяных зелий.

Напиток горький пьет сладчайшая Ширин.

О горечь сладкая! Властнее нету вин.

И с каждой чашею в томлении великом

Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом.

Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь, —

Терпенье тронулось нетерпеливо в путь.

Ширин, одну Луну поставя при дороге, —

«Кто ни прошел бы здесь, — приказ дает ей строгий, —

Узнай, что делает он в этой стороне,

Об этом облике что может молвить мне?»

Одних спросили вслух, других спросили тайно.

Что ж? Все таинственно и все необычайно!

И тело Сладостной ослабло в злой тоске,

И все от истины блуждали вдалеке.

И, как змея, Ширин в тоске сгибалась грозной,

Из раковины глаз теряя жемчуг слезный.