— Ты непрочно пробку завернул?

Иван не ответил. Он представил тугую струю бензина, которая орошала каменистую дорогу: да лучше б вытекала его собственная кровь!..

— А, черт!

— Разиня! — сказал Эмик, вылезая из кабины.

Водитель стоял, опустив руки. Если бы Эмик набросился на него, растоптал каблуками тяжелых кирзовых сапог, Иван не сопротивлялся бы. Не было сейчас наказания, которое превышало бы вину. Уважение товарищей, работа, любовь — все рухнуло безвозвратно. Но не это было главным: из-за него погибнут люди.

— Вот что, — сказал Эмик незадачливому водителю. — Я иду в поселок. Может, найду бензин. А ты жди.

Оглянувшись через минуту, Эмик увидел, что Иван сидит на обочине, уткнув голову в колени и обхватив ее своими красными пудовыми лапищами.

В Штреке горели свечи, неровное пламя их трепетало, бросая на стенки огромные тени спасателей. Бригадир Пролыгин пробивался к отрезанным горнякам. Кайлы били в твердую породу, отваливая куски. Породу тут же грузили на тачки. Взрывчатка уже кончилась. Теперь надежда была только на собственные руки и нехитрый шахтерский инструмент: кайлушку да обушок.

Бородатый, рослый Пролыгин вытер рукавом мокрое лицо. Дормидонтыч, тоже спустившийся в шахту, стоял рядом. Старый горняк, он был сейчас как бы инструктором: работать вместе со всеми не под силу.

Старику тяжело дышалось под землей, резало болью сердце.

— Не успеем, однако, — тихо сказал бригадир, — Без взрывчатки суток семь будем биться.

Дормидонтыч кивнул головой. Оба понимали: работу все равно нельзя прекращать. Нужно делать то, что в их силах.

— Штрек-то, видишь, обвалился давно, Никодим Авраамович низом шел, по бедрагу.

— Там затоплено. Завал держит воду.

Радист Шепеляка, прислушивавшийся к разговору, подошел поближе. Лицо его пересекала широкая ссадина.

— Слушай, бригадир, я во флоте служил все-таки. Ныряю прилично. Попробую поднырнуть, осмотреть завал, а?

Дормидонтыч и Пролыгин переглянулись.

— Ныряю прилично, — повторил радист. — Две минуты под водой — как штык, ей-богу. Вы меня веревкой обвяжете. Ну!

Бригадир оценивающе посмотрел на Шепеляку. Крепок еще морячок.

— Пойдем, — сказал Пролыгин. Он окликнул одного из самых молодых спасателей — Кешу Овчаренко, рослого, слегка сутулого парня.

Втроем спустились в бедраг. Взяли с собой последнюю лампу-шахтерку. Вода доходила до пояса.

Когда по этому пробитому в скале коридору проходил Никодим Авраамович со своими старателями, здесь бежал небольшой ручеек. Но образовавшийся после взрыва завал перекрыл узкий бедраг, словно плотина. Вода наткнулась на сплошную стенку и стала подниматься.

Нагибаясь, прошли метров пятьдесят, поближе к плотине. Теперь вода подступила к подбородку, сжала тело ледяным панцирем.

Пролыгин дышал тяжело, с хрипом, морщился от боли. Ожил-таки проклятый радикулит, извечная горняцкая болезнь.

Низкий потолок давил на них каменной ладонью, у самых ртов плескалась подземная река. Казалось — еще два-три шага, и уже не выбраться обратно, поглотит вода.

— Эх, насос бы нужен! — сказал Шепеляка.

Пролыгин держал в руке конец капроновой тонкой веревки, привязанной к поясу радиста.

— Дальше не пройдем. Ныряй.

Шепеляка взял в руку фонарик, глотнул побольше затхлого подземного воздуха. Оттолкнулся ногами.

Он плыл в каменном тоннеле, заполненном рекой. Узкий луч света освещал каменистое дно.

Отсчитывал секунды, приберегая запас воздуха на обратный путь. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…

Если бы сейчас наткнулся на завал — у него хватило бы сил, чтобы попробовать разобрать преграду, освободить дорогу воде.

…Сорок четыре, сорок пять, сорок шесть… В голове бухали глухие удары — это пульсировала сгустившаяся, лишенная кислорода кровь.

…Шестьдесят два, шестьдесят три… До завала не доберешься. Подземная река успела заполнить большую часть коридора, не подпускает. Радист повернул обратно. Каменные стенки вдруг как будто сжались и стиснули грудь. Не хватало дыхания.

Пролыгин почувствовал, как ускользает из руки отрезок двадцатиметровой веревки. Нет, дальше радисту плыть нельзя — не сможет вернуться. Потянул капроновый шнур.

— Подсоби-ка, Кеша.

Вдвоем они вытянули захлебнувшегося Шепеляку. Он был без сознания. Не рассчитал радист. Глаза безжизненны, голова откинута назад.

Кое-как выволокли радиста из бедрага в штрек. Он все еще был без сознания. Уложили на ватник. Пролыгин принялся мерно нажимать на подреберье.

Бригадир с волнением всматривался в белое, как-то вмиг запавшее лицо товарища.

Вода хлынула у радиста изо рта, он втянул воздух, шевельнулись ресницы.

— Теперь отдышится, — сказал Пролыгин.

— Может, я попробую поднырнуть? — сказал Кеша Овчаренко. — Нужно же что-то сделать, бригадир!

Пролыгин отрицательно покачал головой. Если уж Шепеляка не смог, то что сделает худощавый двадцатилетний Кеша, который и плавать-то не умеет, не то что нырять. Бессмысленно рисковать людьми. Пролыгин положил ладонь на костлявые плечи парня.

— Пойдем в забой, Кеша. Там ты нужнее.

Нет, без насоса старателей не спасти.

Лисков развел крохотный костер из сухих лучинок — бездымный, горящий, как спирт, ровным синеватым пламенем. Эмик достал из рюкзака бутылку лимонной горькой.

— Отметим успех.

Выпили. Эмик улегся на постели, приготовленной помощником из стланика. Холодные, светлые глаза шефа стали еще жестче, хмель его не брал.

Лисков нервно потирал руки. Ему не терпелось поскорее покинуть эти места и окунуться в беззаботную, сладкую жизнь, которая ожидала его. Он подал шефу котелок с кашей.

— Какая доверчивая двухметровая дубина, — сказал Эмик, усмехнувшись.

— Иван-то? — спросил Лисков и хихикнул почтительно, с застенчивостью добропорядочного слуги. — Да, ловко, ловко ты его…

— Уметь надо, — сказал Эмик. — На крайние меры идут в крайних случаях. Запомни, салага.

— Когда тронемся? — спросил Лисков.

— Я пойду в поселок.

— Зачем? — встрепенулся Веня.

— Надо. Чтобы не возникло никаких подозрений. Расскажу, что встретил шофера. Бензина все равно не достать.

— Я подожду здесь, — сказал Лисков. Ему до смерти не хотелось возвращаться в поселок.

— Пойдешь со мной.

Он тщательно выскреб корочкой котелок и вытер губы.

— Приболел я, — сказал «помощничек».

Эмик спокойно поднялся и одернул кожаную куртку. Потом взял ружье, прислоненное к дереву, дунул в стволы, очищая кусочки коры, и в упор посмотрел на своего дружка.

— Кончай мастырить [4], — тихо сказал он.

Лисков вытянулся. В приглушенном голосе он уловил жесткие нотки. В действие вступал четкий закон преступного мира: сильный съедает слабого.

— Я ничего, — сказал Лисков поспешно и, взвалив на плечи рюкзак с самородком, двинулся вслед за Эмиком, мягко ступавшим по густому мху.

Он смотрел на заряженную двустволку Эмика, на мощные плечи, двигавшиеся под кожаной броней куртки, и чувствовал глубокий, засевший под кожей страх. Теперь этот страх всегда будет с ним. Его нельзя извлечь, как занозу.

Вдруг поумневший Веня Тихий, уголовник со стажем, подумал о том, что приятель может без всяких колебаний спустить предохранитель с ружья и отправить Лискова в горную речушку, к рыбам. Никто не хватится: ведь он «завален в шахте».

Как бы то ни было, ему оставалось только одно — безоговорочно повиноваться и надеяться на добрую волю своего «благодетеля».

Они поднялись на вершину сопки, откуда была видна темная лента дороги, причудливо вьющаяся по редколесью. Далеко-далеко зеленым пятнышком виднелся грузовик.