Мой нос замерз, и, поднимаясь по лестнице, я вытерла его носовым платком. Судя по адресу на конверте, квартира Терезы была под номером двадцать один, так что я предположила, что она находилась на три пролета выше, учитывая то, как европейцы считают этажи.
К счастью, я не встретила никого, кто мог бы задать мне вопросы. Вероятно, все были умнее меня и сидели у своих угольных печей или газовых радиаторов, попивая кофе или бренди.
«Зато им было не так весело, как мне», – с легкой улыбкой подумала я.
Безобидная забава, полагала я в тот момент.
Коридор был узким и темным, в нем пахло пережаренным луком и сигаретным дымом. Единственная лампочка нехотя отбрасывала круг света, который почти не освещал пространство и не позволял мне разглядеть в конце коридора того, кто, как я слышала, тихо удалялся.
Ковра под ногами не было, а старый дощатый пол был потертым и неровным. Местами он скрипел и стонал, и я вздрагивала при каждом шаге, хотя вряд ли кто-то мог услышать меня из-за рева радио в квартире номер двадцать. Номера квартир были написаны на маленьких керамических табличках, висевших рядом с каждой дверью на грубой серовато-коричневой стене. Квартира номер двадцать один находилась с правой стороны, а значит, ее окна выходили во внутренний дворик. Это хорошо; никто с улицы не увидел бы ни света, ни меня.
При этой мысли по спине пробежала легкая дрожь, но я успокоила себя. Наверняка Мервель и его люди уже побывали здесь и ушли. Какой смысл кому-то следить за квартирой Терезы, зная, что полиция там уже побывала? И вообще, зачем кому-то следить за квартирой мертвой женщины? Она ведь умерла.
Я подошла к двери и оглядела коридор. Там никого не было, ни одна дверь не открылась, и я не слышала никаких звуков, кроме нарочито драматичных голосов участников радиопрограммы. Я приложила ухо к двери и прислушалась. Но внутри было тихо.
Что ж, подумала я, была не была.
Я вставила ключ в замок, повернула, осторожно нажала на ручку и вошла в квартиру.
Ничего страшного не произошло, и я выдохнула и закрыла за собой дверь. Пальцы покалывало, колени дрожали. В последний раз я совершала нечто безумное, когда первого марта тысяча девятьсот сорок второго года добровольно явилась в отдел кадров на заводе бомбардировщиков. Даже сесть на корабль и отправиться в Париж было не так захватывающе и страшно, как попроситься на работу, связанную с изготовлением военных машин.
Что это? Взлом с проникновением? У меня был ключ – значит, это не взлом. Я проникла в чужую квартиру, но Терезе Лоньон было уже все равно.
Я с запозданием задалась вопросом, жила ли она здесь одна и не побеспокою ли я ее соседку по комнате.
Я постояла в нерешительности, прислушиваясь к своему неровному дыханию. Не услышав никаких звуков, я рукой в перчатке нажала на выключатель у двери. Был уже шестой час, и тени становились длиннее – особенно здесь, в квартире, с зашторенными окнами, выходящими на северную сторону. Я нажала на похожий на кнопку другой выключатель, и со щелчком зажглась еще одна одинокая, скупая лампочка, но света от нее оказалось достаточно, чтобы осмотреть небольшое помещение.
Я с изумлением обнаружила, что в прямоугольной комнате почти нет мебели. Здесь стоял один потрепанный и продавленный диван, который выглядел так, будто он развалится, если на него кто-то сядет. Один маленький коврик, на котором стояла настольная лампа, и дорожный сундук, который одновременно мог служить столом. Все это было расставлено перед камином, в котором стояла небольшая печурка. Рядом – ведро с углем, немного хвороста для растопки и коробок спичек.
Кухня представляла собой столешницу с автономной газовой горелкой, и я знала, что лучше не открывать кран и не проверять, потечет ли вода в маленькую раковину из мыльного камня. Но в квартире это был единственный источник воды; там не было даже туалета. Рядом с раковиной стояли три короткие полки и один шкафчик. На полках— только тарелка, чашка и миска. И никаких следов еды, если не считать коробки крекеров. Даже в коробке для еды за окном не было ничего, кроме крошечной сырной корки.
В углу на полу я разглядела матрас, а рядом с ним еще одну лампу. Кровать была застелена неряшливо, как будто кто-то приподнял покрывало и откинул его в сторону, чтобы было где присесть и натянуть чулки. На нем была разбросана одежда, а рядом стояла пара изящных туфель на каблуках. Одежда выглядела так, словно принадлежала Терезе, и это были, безусловно, самые красивые вещи во всей квартире: модные, яркие и дорогие на вид.
На стене висело зеркало, а на голом деревянном полу рядом с ним в маленьких картонных коробочках лежала вся косметика и принадлежности, которые обычно хранятся на туалетном столике женщины: губная помада, лак для ногтей, косметика для глаз, блестящие расчески и заколки, пудра, кисти для волос и макияжа, лак для волос, духи и многое другое.
Я стояла, оглядывая эту грязную, мрачную и убогую комнату, и мне не верилось, что здесь жила яркая, жизнерадостная и привлекательная Тереза Лоньон, с которой я познакомилась накануне вечером. Она либо жила здесь совсем недолго, либо тратила все свои деньги только на то, чтобы выглядеть красиво.
На двух высоких узких окнах висели занавески, и я заметила, что шторы выглядели новыми – гораздо новее, чем все остальное в квартире, за исключением губной помады, сохранившей острый скошенный кончик. Тяжелые и темные шторы не пропускали свет и зимний холод. Оба окна были плотно зашторены. Воздух в комнате был душный и затхлый, а к слабому аромату пудры и духов Терезы примешивался запах плесени и гнили.
Меня почему-то потянуло к окнам, и через узкую щель между занавесками я выглянула в крошечный внутренний дворик. Испещренный длинными тенями снег блестел, буграми покрывая скамейки, разлапистые кусты и все вокруг. Не было никакого движения, разве что птица перепорхнула с балкона на ветку дерева, и хотя в окнах напротив мигали огоньки, пейзаж был безрадостный.
Безрадостный пейзаж, безрадостная, мрачная квартира. Как же сильно она отличалась от впечатления, которое сложилось у меня о жившей здесь жизнерадостной женщине.
Я отошла от окна, задернула шторы и повернулась еще раз оглядеть комнату. Ничто не указывало на то, что Мервель и его люди здесь побывали, но я не понимала, какие следы они могли оставить, ведь тут не было почти ничего такого, что можно было бы нарушить.
Возможно, они пришли и забрали письма, бумаги, книги, папки и фотографии – поэтому я ничего такого не нашла. Наверное, поэтому квартира казалась такой пустой и безликой. Стены были голыми, за исключением потрепанного плаката кабаре «Черный кот», приколотого рядом с кроватью. У меня возникло ощущение, что эта картинка живет здесь гораздо дольше, чем Тереза.
Поколебавшись, я убедилась, что шторы задернуты, и включила одну из стоявших на полу ламп. Эта лампа была установлена так, чтобы освещать зеркало, перед которым Тереза приводила себя в порядок, а также для чтения в постели.
Я внимательнее присмотрелась к ее вещам, точно не зная, что ищу. Если полицейские здесь и побывали, то они унесли с собой все, что представляло интерес. Косметика была хорошего качества, но украшения были дешевыми, а некоторые даже безвкусными. Было несколько шляп, а также пара перчаток, сбоку на левой ладони я заметила пятно. Будучи левшой, я поняла, что это означало. На моих руках и на многих парах перчаток оставались такие же следы от чернил.
Пронзительный телефонный звонок оказался таким неожиданным, что я испуганно вскрикнула. Зажав рот рукой, чувствуя, как учащается пульс и внезапно слабеют колени, я посмотрела в сторону, откуда доносился звук.
Телефон стоял на полу рядом с матрасом, частично скрытый грудой одежды и покрывалами. Он был в тени, поэтому я его и не заметила. Я уставилась на блестящий черный аппарат, который продолжал звонить в тишине так, что мои нервы натянулись как струны.
Сам факт наличия телефона в этой маленькой лачуге, где не было никаких других удобств и даже туалета, вызывал недоумение. Терезе установили телефон, хотя у нее не было даже стула?
