– А что, в этом есть смысл, Табита! – сказала Джулия, резко остановившись на тротуаре. Она говорила так, словно я только что вручила ей ключ к бессмертию. – Именно этому нас учил в «Лё Кордон Блё» шеф-повар Буньяр – начинать с самого начала и осваивать каждый шаг, прежде чем двигаться дальше. Так я и сделаю. Я вернусь к самым основам приготовления майонеза. Я буду делать заметки. Буду экспериментировать. Я буду делать порцию за порцией майонеза, пока не выясню, что не так, и не исправлю это!

– Главное не забыть кое о чем, – заметила я, когда в поле зрения появился рынок на улице де Бургонь.

– О чем же? – нахмурившись, спросила она.

– Тебе понадобится гораздо больше яиц.

Мы обе громко расхохотались и, шатаясь, как пьяные, побрели по улице.

Во время войны парижане жаловались в первую очередь на немецкую оккупацию, потом на невыносимый, пронизывающий до костей холод, а лишь потом на отсутствие еды. Тот факт, что для людей, привыкших к хорошей кухне, отсутствие еды стало меньшим испытанием, чем холод, свидетельствует о жестокости зимы в «городе света».

Недавно я убедилась в правильности этого мнения. Весна, лето и осень в Париже были великолепны, и я влюбилась в этот город. Я исследовала улицы пешком или на велосипеде и не могла насытиться: ароматами, достопримечательностями, вкусной едой и прекрасными красочными парками, которые веками вдохновляли художников.

Но с наступлением зимы мы чувства к Парижу слегка поостыли (какой удачный каламбур).

Несмотря на холодный декабрь, мне нравилось, что по улицам Парижа так легко передвигаться пешком или на велосипеде. Мне нравились и люди, и ароматы, и даже неприятные запахи казались мне чудесными лишь потому, что они были парижскими. Мне нравились широкие бульвары и великолепные кирпичные здания медового или кремового оттенка, построенные бароном Османом сто лет назад.

Парижане жаловались на большое количество машин, заполонивших их улицы в связи с наплывом американских туристов, но я себя туристкой не считала. В конце концов, я же наполовину француженка! Я – часть этого места.

Повсюду были кошки, столько кошек, что они казались такой же неотъемлемой частью города, как знаменитые огни и Эйфелева башня, возвышавшаяся всего в нескольких кварталах от Университетской улицы.

И конечно же, всюду была еда, приготовленная кем-то другим, и вино!

Все просто: Париж – это рай.

Рынок на улице де Бургонь был ближайшим к кварталу, где жили мы с Джулией. Я с интересом обнаружила, что, делая покупки на парижском рынке, вы автоматически знакомитесь со всеми владельцами магазинов и продавцами. Другого выхода просто нет. Все дружелюбны и затягивают вас в свои сплетни и болтовню.

Совсем другое дело в Штатах: там человек несется как сумасшедший в продуктовый магазин, хватает все, что ему необходимо, мгновенно проходит очередь в кассу и не сбавляя темпа мчится домой. «Наш» же рынок был маленьким сообществом, и именно здесь я познакомилась со своими соседями, включая Джулию, и узнала о всевозможных интересных продуктах и о том, где их лучше покупать.

А вот приготовление блюд из моих покупок – которые я всегда совершала с величайшим удовольствием – совсем другое дело. Я уже не помню, сколько раз портила курицу или пережаривала жаркое.

Несмотря на то, что я француженка, ни моя мама, ни бабушка не увлекались готовкой, а если и готовили, то незамысловатые американские блюда, потому что такая пища нравилась моему отцу – и потому что так готовила его мать. Поэтому я выросла на той же еде, что и Джулия: обычная скучная яичная лапша или макароны из коробки, говяжье жаркое с жидким безвкусным соусом, пересушенные жареные цыплята, картофель с картофелем поверх картофеля, много кукурузы и зеленой фасоли. Тонко нарезанный белый хлеб в полиэтиленовом пакете; хлеб, который был таким пористым, что весь кусочек, с коркой и всем остальным, можно было сплющить в шарик размером с вишню. И конечно же жареная свинина. На шикарных званых вечерах в нашем мире часто подавали ломтики жареной свинины, увенчанные кусочками ананаса. Соусами служил густой суп из банок «Кэмпбелл», который выливали на мясо или картофель.

Кофе, который я пила, – это разбавленный кипятком «Фолджерс», и я любила рассказывать Джулии, что момент чувственного просветления наступил у меня с первой чашкой французского café.

К сожалению, в конце тысяча девятьсот сорок девятого года кофе оставался единственным продуктом питания, который все еще продавался по карточкам, поэтому я не мог баловать себя в кафе так часто, как мне бы хотелось. Тем не менее мой дедушка умудрялся хранить дома более чем достаточный запас кофе. Я подумала, что лучше не задавать слишком много вопросов на эту тему, хотя все открыто говорили о черном рынке.

– Bonjour, мадам Мари! – радостно произнесла Джулия, когда мы остановились посмотреть на лук-шалот и репчатый лук, предлагаемые морщинистой круглолицей продавщицей овощей.

– Bonjour, мадам Чайлд, – ответила пожилая торговка, закутанная в теплое пальто и шерстяное одеяло. В маленькой металлической кастрюльке горел огонек, чтобы она могла согреть свои узловатые руки. – Bonjour, мадемуазель Найт. Как поживаете в это холодное утро четверга?

– Bonjour, мадам, – ответила я. – Я чувствую себя отлично, за исключением того, что у меня окоченели нос и пальцы на ногах! – Для пущей убедительности я плотнее закуталась в шерстяной шарф и спрятала нос в его теплых складках.

Благодаря маме и бабушке мой французский был безупречен, но Джулия выучила этот язык только после переезда сюда. Она до сих пор испытывала трудности, когда люди говорили слишком быстро или перебивали друг друга. Я много раз сидела за столом в ее крошечной кухне на третьем этаже и практиковала с ней французский, уплетая приготовленную ею вкусную еду. Это были взаимовыгодные отношения.

Благодаря этим посиделкам я начала обучать французскому языку детей и жен американских дипломатов. По инициативе Джулии Пол Чайлд с энтузиазмом предложил мои услуги нескольким своим коллегам в посольстве США.

Мне повезло, и у меня появились четыре американских студента и один француз (последнему я помогала с английским), а это означало, что я проводила по одному уроку в день, обычно утром. Нагрузка была небольшая, и было довольно скучно. Естественно, я взяла бы больше студентов, если бы представилась такая возможность. Но на данный момент это занятие приносило мне достаточно денег, чтобы покупать себе в магазинах на Елисейских Полях стильные туфли и шляпки, от которых я никак не могла отказаться. Хотя мне и нравилось лазать по деревьям и разбирать радиоприемники, я унаследовала любовь мамы и бабушки к красивой одежде и модным аксессуарам.

В то время как Джулия тратила деньги на кухонную утварь – кастрюли, сковородки, ножи и множество других предметов, о предназначении которых я даже не догадывалась, я тратилась на обувь, шляпки, сумочки и потрясающие платья. Я оправдывала эти расходы тем, что дедушка и слышать не хотел о том, чтобы я платила за свою комнату или вносила свою лепту в расходы на питание в нашем доме на Университетской улице.

Пока Джулия копалась в корзинке с луком-шалотом, я протянула свои замерзшие в перчатках руки к огню маленького очага мадам Мари. Эта приземистая продавщица была известна как Мари-Четыре-Сезона, потому что у нее всегда были лучшие продукты на любой сезон.

Пока я не познакомилась с Мари-Четыре-Сезона, я не глядя хватала из корзины картошку или первый попавшийся кабачок, и даже – quelle horreur![2] – покупала редиску уже по окончании сезона, увядшую, сухую и безвкусную. Но в самый первый раз, когда я зашла на этот рынок, Джулия и мадам Мари взяли меня под свое крыло и наставили на путь истинный.

Как-то так получилось, что они обе сунули носы в мою сумку, чтобы посмотреть, что я выбрала в другом продуктовом киоске, которым владел месье Бланш.