Яша Шмидтин жил без отца, с матерью. Яша был очень развит, трудолюбив, отлично учился и был очень застенчив. Я всегда тянулся за ним, самолюбие не позволяло отставать, хотя в душе я считал его более способным. Мы были неразлучны даже тогда, когда они переехали на другой конец города, и мне иногда приходилось вечером через весь город идти к нему за консультацией, если не получалась задача по математике, а у него всегда все получалось. Как-то возвращаясь из школы, мы забрались всей ватагой на заброшенную стройку и стали, разделившись на группы, бросать друг в друга камешки щебенки. Мы с Яшей были вместе. Когда он, находясь передо мной, нагнулся за очередной порцией щебня, я сильно бросил камень, а Яша в тот момент выпрямился, и камень попал ему в голову за ухом. Хлынула кровь, все перепугались, но он держался молодцом. Кровь остановили, все обошлось благополучно, а наша дружба даже укрепилась, так как я проникся к Яше еще большим уважением. Но однажды я допустил бестактность по отношению к нему: мы о чем-то горячо спорили в присутствии девчонок (в этом все дело), я дал ему пощечину и сам обомлел. Яша покраснел, на глазах показались слезы обиды, и он отошел на другую аллею (дело было в парке). Я бросился за ним, стал просить прощения, и он простил. Но я себе этого долго простить не мог, и чувство допущенной несправедливости запомнилось на всю жизнь, Я стал более сдержанным в своих эмоциях, урок пошел на пользу. Я пишу об этом в надежде, что мои дети задумаются над этим и сделают соответствующие выводы, а аналогичных случаев у них было предостаточно. Но не следует думать, что я причинял Яше одни неприятности, – был случай, когда я (без преувеличения) спас ему жизнь. В одно из летних воскресений вся наша семья и куча знакомых, в том числе и Яша, всего тринадцать человек, включая шестерых детей в возрасте от десяти до тринадцати лет, отправились на лодке на другой берег Волги. Мы плыли вверх вдоль берега. А когда подошли к месту впадения в Волгу речушки Малыковка, лодку развернуло течением и понесло на середину реки, где стоял на якоре буксирный пароход. Колеса судна медленно вращались, удерживая его от сноса быстрым течением, якорь для этого был недостаточен. Мы буквально не успели понять, что происходит, как лодку затянуло под пароход. За несколько метров до парохода я нырнул в воду и крикнул: «Яша прыгай!» Он не раздумывая бросился в воду, хотя очень плохо плавал. Я подплыл к нему и стал поддерживать на плаву, пока не подошла спасательная лодка. Моя мама успела ухватиться за шпангоут под палубой и висела на нем наполовину в воде, пока ее не сняли спасатели, с трудом разогнув конвульсивно стиснутые пальцы. Несколько лет после этого мама лечилась. Остальных четверых ребят, которые ухватились за перекладины колес, вытащили через люк в палубе целых и невредимых, но перепуганных до смерти. С берега эту картину наблюдало несколько сот человек отдыхающих, и впоследствии все поражались, как в такой ситуации никто не погиб.

В определенной степени Яша оказал влияние на всю мою жизнь. Перед окончанием школы я принял решение, одобренное родителями, поступать в Ленинградскую лесную академию. Однако, по окончании школы (мы с Яшей получили свидетельства об окончании школы с отличием) Яша убедил меня идти в технический ВУЗ и сам решил поступать в Ленинградский политехнический институт. Я послал документы в МВТУ имени Н. Э. Баумана, тогда он назывался КММИ (Краснознаменный Московский механико-машиностроительный институт), и наши с Яшей пути разошлись, но мы систематически переписывались. Яша остался в блокадном Ленинграде… Так я потерял друга.

Толя Алещенко был очень упорным, трудолюбивым, молчаливым и немного грустным мальчиком. После школы он поступил в Саратовский медицинский институт, по окончании получил звание врача 3-го ранга и уехал в Ригу. Больше я его не видел. Так я лишился второго друга.

Веня Кузнецов влился в нашу дружную группу уже в седьмом классе. Его гостеприимный дом находился около школы, и мы, возвращаясь домой, часто заходили к нему. У него было четыре брата, которые пошли разными путями, но каждый достиг многого и, в первую очередь, большого уважения. Веня всю жизнь был жизнерадостным, веселым человеком, очень скромным и доброжелательным. Закончил Саратовский педагогический институт и всю войну прошел рядовым, заслужил много наград, в том числе два Ордена Славы. Личная жизнь его складывалась трудно, и в солидном возрасте (за пятьдесят) он был вынужден уйти от жены (дочь была уже замужем). Позже он женился и, судя по его рассказам, вполне счастлив. Мы с ним поддерживаем постоянную связь, он не раз бывал у нас дома.

Школа № 1 или, как мы ее называли «Школьный дворец», в которой я учился, начиная с третьего класса, была лучшей школой города и помещалась в здании бывшей женской гимназии. К ней примыкал большой двор и сад. Преподаватели были, в основном, пожилые и опытные, умевшие так вести дело, что в школе не было конфликтов ни среди учеников, ни среди преподавателей. При этом, дисциплина была не принудительная, а как само собой разумеющееся условие учебы. В старших классах я помню только двух курящих ребят, но и те курили тайком, не попадаясь на глаза не только учителям, но и просто взрослым. Об алкоголе и говорить нечего. Об учебе я ничего особенного сказать не могу, за исключением двух моментов: первое – я не помню случая, чтобы пришел в школу, не выучив урок. Как этого удавалось добиться – не знаю, но важность этого момента очевидна. Не скажу, что это давалось легко. Иногда приходилось сидеть до глубокой ночи, но не сделать урок было невозможно – настолько было развито чувство ответственности. Второе: было время, когда обществоведение мы изучали бригадным методом. То есть, собирались группами человек пять, читали учебник, а потом один из нас за всю бригаду отвечал урок учителю, а оценку ставили всем. Однако этот эксперимент просуществовал недолго, к нашему сожалению. В классе была хорошая, товарищеская обстановка, никаких группировок или ссор. На переменах, в старших классах, обычно играли в мяч. А зимой, прямо в классе, прыгали через длинный стол (с опорой на руки), делали стойки, резались в пинг-понг. Интересны были школьные вечера самодеятельности и маскарады. Иногда выступал симфонический оркестр, а однажды даже приехал на гастроли настоящий джаз, исполнявший негритянские песенки. Это было совершенно ново для меня и произвело большое впечатление.

Наша школа дала во время войны девять Героев Советского Союза. Среди них Виктор Талалихин и Виктор Хализов. Талалихин жил недалеко от нас (мы его звали Талала), но встречался с ним только на горе, точнее на улице с крутым уклоном, которую старожилы почему-то называли «Шеварихой», – там мы гоняли на ледянках.

Можно без преувеличения сказать, что у нас, школьников, был в ту пору культ спорта, как организованный, так и стихийный. Благодаря этому мы росли здоровыми и крепкими. Отсутствие телевидения и других зрелищных мероприятий сыграло в данном случае положительную роль. Часто после занятий мы оставались в школе и резались на площадке в волейбол, который был очень популярен, а потом еще и вечером перед танцами часок выкраивали. Играли с азартом, дотемна, забыв про время. Надоедал волейбол – переходили на футбол, шли через весь город на стадион. Плавание и гребля практически все лето, ежедневно. У каждого во дворе был турник или трапеция. Зимой на лыжах или на коньках часа по два–три. А если сюда добавить велосипед и охоту, то станет ясно, почему я еще жив, несмотря на такую трудную жизнь, начиная с войны. Зимы у нас были снежные и морозные, никаких оттепелей. Когда температура опускалась ниже минус 25-ти, занятия в школе отменялись, ребята ликовали. Узнавали мы об этом по специально вывешиваемому красному шару или флагу на городской пожарной каланче, стоявшей рядом со школой. Я жил, как и многие другие, далеко от школы и, естественно, не мог видеть каланчу. Приходилось идти в школу в любой мороз, а потом возвращаться, но мы не жаловались и шли кататься на ледянках. Ледянка – это корыто, колода, ящик или таз, дно которых покрывалось льдом, но не простым, так как он легко откалывался, а особым. Коровий навоз, смешанный с соломой, разводился горячей водой, – эта масса наносилась на дно слоем два-три сантиметра и после замерзания полировалась до блеска снегом. Иногда вместо навоза использовали золу, но это менее прочно. В городе было много улиц с большим уклоном, по которым можно было со свистом кататься по три квартала. Все разбегались, так как летящая ледянка, человек на шесть-восемь, мчалась, как вагон, и могла разнести в щепы любое препятствие. Иногда нам за это доставалось, ледянку (небольшую) отнимали, потом поднимали и бросали на дорогу – лед вдребезги. С больших ледянок лед сбивали топором. Но это было не страшно, через день-два всё было восстановлено. На коньках я начал кататься лет с четырех. Коньки были необычные, деревянные, громоздкие с большими загнутыми носами. Их называли колодками, привязывали к валенкам веревками, затем веревки закручивали специальными палочками (закрутками) так, что веревки врезались в валенки, и катались по дорогам и тропинкам, где снег был утрамбован. Благодаря широкому полозу коньки хорошо скользили и не врезались в снег. Года через два я заслужил уже другой тип коньков – тоже деревянные, но уже с полозом из толстой проволоки, который закреплялся в канавке деревянного конька, благодаря чему коньки на укатанной дороге не разъезжались и были прочными.