Любил Хайдар неспешные, солидные разговоры о жизни, о делах колхоза и не поощрял желание Мансура отказаться от безрадостной должности стража при полупустых амбарах. «Нет, нет, — говорил, — нельзя давать воли Галиуллину. Он ведь, только допусти, по зернышку растащит наше добро, а ты на его пути... Да и о себе думать надо. Что же, богатырем себя считаешь? Все тело в дырявых заплатах. То-то, брат, как ни крутись, выше пупа не прыгнешь...»

То же при встречах толкует Марзия. Говорят, если хорошенько уговорить человека, он и в проруби искупается. Взвесил все, посоветовался Мансур с Нуранией и подался в город, получил разрешение сдавать экзамены за техникум экстерном.

За войну медпункт то открывался, то закрывался на многие месяцы с уходом очередной заведующей на фронт, и люди уже почти забыли о нем. Уставшая от вынужденного безделья, Нурания ухватилась за медпункт как за последнюю возможность вернуться к жизни. Под ее неусыпным присмотром были заменены сгнившие половицы, отремонтировано крыльцо, вставлены оконные стекла. Она сама вымыла бревенчатые стены и полы, побелила печь, и ожил заброшенный дом.

Все чаще улыбка озаряла ее лицо. Ведь жизнь входила в колею, страхи и сомнения рассеивались мало-помалу, как уходящие за горы темные облака. И думала Нурания, что сама она теперь не пропадет, только бы помочь Мансуру по-настоящему стать на ноги. Только бы не вздыхал он тайком то ли от болящих ран, то ли от душевного непокоя. Но она ли не подсобит ему, не подставит плечо? Сдержанная от природы, стыдливая, Нурания не любила выставлять свои чувства напоказ, а лишь ласковым взглядом лучистых глаз, кивком головы, тихой улыбкой умела подбодрить или легонько укорить Мансура, одобрить или упрекнуть, когда надо. Ему и не нужно большего. Оба привыкли с полуслова понимать друг друга. Даже оставаясь с мужем наедине, нежась в его объятиях, Нурания чаще молчала и вздыхала, пряча счастливые слезы. «Ах, Мансур!..» — говорила она, вкладывая в это кажущееся ей волшебным имя всю свою любовь и благодарность, и расцветала ее душа.

Долгими зимними вечерами Мансур готовился к экзаменам. Делал выписки из учебников, чертил таблицы и схемы. Нурания читала медицинские книги и вдруг, не совладав с переполнявшей сердце нежностью, тихонько гладила ему руку или припадала лишь на миг головой к его плечу и тут же, приложив палец к губам и улыбаясь, запрещала мужу отвлекаться от занятий.

Часто к ним заглядывают Хайдар и Фагиля. Острая на язык, разбитная Фагиля знает все деревенские новости, пересказывает их на свой манер, с грубоватым юмором, и дом полнится весельем.

В один из таких вечеров они написали в Москву запрос о Валдисе. Копию письма решили отправить в Ригу. Им хотелось во что бы то ни стало найти старого латыша или хотя бы его детей.

— Нельзя таких людей забывать! — горячился Хайдар, хотя никто ему не возражал. Все думали одинаково, считали это своим человеческим долгом.

— Глазам бы своим не поверил Валдис, если бы увидел меня, — волновалась Нурания, вспоминая страшные годы неволи.

— Еще бы! После всего, что пережили... Вот бы найти его, позвать в гости! Даю слово, последнюю овцу зарежу, расшибусь, но приму как генерала, — не унимался Хайдар.

— Почему как генерала? — смеялся Мансур.

— А черт его знает. Как же еще?

По рассказам самого Хайдара, генералов на фронте он видел всего два раза, но привык, видно, как и другие солдаты, считать, что именно в их руках и ключи от победы, и собственная его судьба.

Словом, полетели письма по двум адресам, и оставалось ждать: вдруг отыщется след, откликнется Валдис? Но ни Мансур, ни Нурания даже подумать не могли, что эти написанные от чистого сердца, невинные письма лягут на чашу весов, когда правда и ложь, зло и добро столкнутся в непримиримой борьбе. А пока жизнь шла своим чередом, приближая этот роковой час.

Все началось с того, что в конце сорок восьмого года отчетно-выборное собрание сняло Галиуллина с работы и избрало председателем колхоза Мансура Кутушева.

Давно не знал Куштиряк такого бурного собрания. Поначалу все шло, как всегда. Журчала плавная, округлая речь председателя, сыпались факты и цифры отчета. Ловя боковым взглядом одобрительные кивки уполномоченного района, Галиуллин рубил ребром ладони воздух, громил безымянных лентяев, хвалил тех, кого побаивался, и закончил доклад заверением, что правление сделает все, чтобы устранить недостатки и вывести колхоз на передовые рубежи. Раздались жиденькие хлопки, и установилась в душном клубе гнетущая тишина.

Первые выступления в прениях прозвучали в духе отчета и никакой грозы еще не предвещали. Но вот одна за другой на трибуну стали подниматься женщины, и заерзал за столом президиума уполномоченный, зловещим шепотом выспрашивая у Галиуллина фамилии этих возмутительниц спокойствия.

А буря набирала силы. Вырвались наружу копившиеся в сердцах обиды, глухое недовольство. Уставших от долгого ожидания хоть какого-то проблеска в своей жизни, битых нуждой и голодом куштиряковских женщин нельзя было узнать. Все припомнили Галиуллину и его прихвостням: как они бесстыдно транжирят колхозное добро, как пьянствуют, не дают честным людям хода, делая всяческие поблажки подхалимам и лодырям.

Попытки самого Галиуллина и уполномоченного района Замлиханова повернуть собрание на заранее рассчитанный спокойный лад ничего не дали.

С трудом утихомирив собрание, на трибуну вышел Замлиханов, работник районного отдела МВД. Он долго говорил о международном положении, о происках империализма, о задачах колхоза и железной дисциплине. Но стоило ему заикнуться о заслугах Галиуллина, который якобы трудится, не жалея сил и здоровья, поднялся невообразимый шум:

— Вор и пьяница твой Галиуллин!

— Гнать его поганой метлой из колхоза!

— Не видишь, какую рожу наел?!

— А пузо какое отрастил, ходит, как беременная баба, тьфу!..

Только и сумел уполномоченный, улучив момент, объявить, что райком партии рекомендует избрать Галиуллина председателем на новый срок. Дальше никто уже не слушал его. На сцену вскочил однорукий фронтовик, оттеснил Замлиханова от трибуны.

— Вот что, уважаемое собрание... — поднял он руку, призывая людей к тишине. — Этот товарищ от имени райкома вносит предложение, но я так думаю: видно, там не все известно о Галиуллине. Вот товарищ уполномоченный и расскажет райкому, что тут слышал... Нельзя Галиуллина оставлять председателем!

— Верно!.. Гнать его! — раздались голоса.

— Ты кто такой, чтобы райком учить? За такую провокацию... — вскинулся Замлиханов.

— Не пугай! — отмахнулся от него однорукий. — Пуганый... Не тебе работать с председателем, а нам... Так вот, я предлагаю избрать товарища Кутушева Мансура!

Не успел он под аплодисменты и бурное одобрение собрания сойти со сцены, снова поднялся уполномоченный.

— Да-a, вижу, политического чутья у вас ни на грош! — грозно насупив брови, он оглядел собравшихся. — А знаете ли вы, что названный здесь Кутушев не вызывает доверия? За ним политические ошибки числятся, чтобы все было ясно!..

Мансур досадовал, что выкрикнули его имя, и поднялся с места. С Замлихановым спорить не стал, но, сославшись на плохое здоровье и отсутствие опыта руководящей работы, отвел свою кандидатуру.

Уполномоченному это было по душе, и он похвалил Мансура за честное признание своей неготовности быть председателем. Зиганша и несколько сторонников Галиуллина шумно поддержали Замлиханова. И тут взял слово Хайдар.

— Из отчетного доклада, а еще больше из выступлений все мы узнали положение колхоза. Плохи дела, товарищи, — начал он, солидно покашляв и развернув какие-то бумаги. — Урожайность — ниже некуда, трудодни почти пустые, животноводство наше убыточно... Я в партии всего полгода, но и как коммунист, хоть и молодой, и как главный бухгалтер тоже виновен в этих делах. Да, да, корень зла в слабости руководства. Дисциплины нет. Может, я ошибаюсь? Тогда поправьте. Скажите на милость, разве на пользу, что за последние пять лет в колхозе три председателя сменились?.. Тут некоторые за Галиуллина заступаются. Что можно сказать на этот счет? Зря они беспокоятся. Раз он такой хороший, как объяснил товарищ уполномоченный, Галиуллин нигде не пропадет, найдется другое место деловому руководителю. Нам нужен председатель из своих, куштиряковских, человек, выросший среди нас, знающий, чем мы дышим, на что каждый способен!