Когда Мансур вышел на улицу, ему показалось, что наступила ночь, хотя в небе сияло яркое весеннее солнце. Сдать взвод новому человеку? Тот самый взвод, с которым прошел огни и воды, съел пуд соли, и каждый солдат стал ближе родного брата. Было обидно до слез. Несправедливо и стыдно.

Прошло два дня. Видя, как тяжко переживает командир отстранение от взвода, видавшие виды разведчики посоветовали ему обратиться с рапортом к командиру дивизии, что он и сделал. Вместо ответа он получил новое назначение и принял взвод автоматчиков. Его командир по причине болезни был срочно отправлен в госпиталь.

Нехотя тянул Мансур новую лямку службы и все свободное время проводил в прежнем взводе, где его заменил временно молоденький лейтенант, салаженок по мнению разведчиков, из роты связи. Словом, распалял обиду и все чаще думал о доме, уже и рапорт сочинял в уме о демобилизации.

В эти-то дни его снова вызвал майор из особого отдела.

Встретил он Мансура на этот раз чуть приветливее, но, по натуре ли моралист, служба ли сделала его таким занудой, опять начал наставлять провинившегося лейтенанта на путь праведный. Доказывал на примерах, как важно для офицера Красной Армии, особенно в чужой стране, быть дисциплинированным, сохранять бдительность и как легкомысленно поступил Кутушев с теми австрийцами.

— Понял, товарищ майор, — только и осталось сказать Мансуру. Сам же он, затаив дыхание, ждал главного: как же все-таки с его делом? И майор конечно же прекрасно знал это.

— Ну, вот что, лейтенант. Проверка показала, что отпущенный тобой австрияк — действительно человек рабочий. Мобилизован насильно. И сын его не представляет собой никакой опасности... О прочем не спрашивай. Факт остается фактом, ты действовал противозаконно.

Он стал вышагивать по комнате, но теперь не так нервно, как в первую встречу. Потом остановился и как-то мягко, почти дружески, положил руку ему на плечо:

— Эх, Кутушев!.. Будь моя воля — разорвал бы я в клочья эту бумажку и по ветру развеял. Но нельзя! Не имею права — документ... Ну и ты хорош, три ордена имеешь, войну прошел, а многого не понимаешь... В общем, лейтенант, почаще вспоминай Каратаева.

На том разговор кончился. Через день Мансур снова принял свой взвод.

Зря напоминает майор, чтобы Мансур не забыл Каратаева. Уж кого-кого, а Каратаева он не забудет до смертного часа: подружились-то не где-нибудь, а на войне, да сколько раз выручали друг друга в опасности. Так было и в последнем бою, перед бессмысленной гибелью Каратаева.

...Случилось это под городом Секешфехервар. Захватив «языка», Мансур с группой разведчиков возвращался в полк. Вдруг, когда они уже перешли ничейную полосу, вспыхнула ракета, немцы открыли бешеный огонь.

По плотности огня Мансур понял, что наткнулась его группа на целый взвод противника. Из шести разведчиков двое тут же упали, сраженные автоматными очередями. Неся раненых и волоча пленного офицера, разведчики метнулись в заросли виноградника. «Дрянь дело», — подумал Мансур, прижимаясь к влажной земле. Но как раз в этот момент с новой силой затрещали автоматы, загрохотали разрывы гранат и кто-то крикнул из озаряемой вспышками темноты:

— Держись, славяне!

Это, конечно, был Каратаев. Уже оторвавшись от немцев, Мансур пожал ему руку:

— Спасибо, Сашок! Должник твой...

— Ерунда! — произнес тот, протягивая флягу. — Пей, хороша водочка. — Он беспечно потянулся, добавил, зевая, будто и говорить тут не о чем. — Меня ведь послали за тобой, так сказать, для перестраховки. Так что действовал по приказу.

— Понятно, — усмехнулся Кутушев. Он-то знал, что не было такого приказа и страховал его Каратаев по своей инициативе, из чувства дружбы.

— Чего скалишься? Думаешь, только о тебе и забот у меня?!

Ах, Каратаев, Каратаев! Не меняется парень, готов за друга в огонь и в воду, а представит дело так, будто ничего особенного и не совершил.

— Ты бы, Саша, осторожнее, что ли... Скоро войне конец, а ты чуть что — на рожон лезешь, — сказал Мансур. Сказал — и пожалел.

— Что?! — накинулся Каратаев на него. — Раз войне конец, то, значит, надо пополам сгибаться? Шкуру беречь? — И без того красное от выпитого лицо пошло багровыми пятнами, недобро сверкнули глаза. — А кто, по-твоему, будет добивать этих гадов? Их надо травить, как собак бешеных!..

— Прости, брат. Горе твое знаю. Только зря ты с этим... — Мансур вернул ему флягу, отпив глоток обжигающей водки.

— Учить меня задумал? Не пытайся... — Голова Каратаева упала на грудь. — Знать бы, как жить, как забыть... Гуманисты мы хреновые. Слюнтяи. Вот увидишь, все простим этому зверью.

— Дожить еще надо до этого...

Мансур понимал, что горю друга он не в силах помочь. Еще в сорок втором немцы, когда захватили родное село Саши, расстреляли его отца как колхозного активиста, а любимую девушку, Галю, отдали на поругание солдатне. После этого Галя повесилась. Можно ли такое забыть?..

Каратаев вдруг порывисто обнял его за плечи:

— А ты молоток, Мансур. Помнишь, как вытащил меня из воды, когда форсировали Рабу? Думал, крышка, пузыри уже пускал. А немец лупит и лупит. И под водой конец, и выплывешь — пулю поймаешь...

— Нашел что вспомнить!.. Ты бы лучше бросил пить, а? — еще раз попытался Мансур пристыдить друга. — Тонул-то из-за чего?

— Попробую, — неожиданно согласился Саша.

Не сумел сдержать себя Каратаев. Горе и ненависть жгли его изнутри. День-два еще терпел, но ходил мрачный, волком смотрел на людей и опять сорвался. Что мог сделать Мансур? На его упрек Каратаев рванул ворот гимнастерки, прохрипел, хватаясь за сердце:

— Огонь у меня тут! Вовек не остынет...

Красивый, сильный парень был Сашка и отчаянно смелый. О его дерзких налетах на фашистские штабы, на рейды по тылам противника ходили легенды. Он словно искал смерти, но гибель подстерегла его иная. А ведь с сорок третьего года на передовой. И пуля его не брала: одно-единственное легкое ранение за все время.

Нет, товарищ майор, такого парня забыть невозможно. И ты, не кормивший вшей в окопах, видевший немцев только пленных, а не прущих на тебя, остервенело строча из автомата, вряд ли это поймешь...

До апреля сорок шестого года оставался Кутушев командиром взвода. До самой демобилизации. И первое, что он сделал, вернувшись в родной аул, — написал письмо Нурании, о которой все это время не только не забывал, но думал с нарастающей тревогой и нежностью. Отправив письмо, он весь превратился в ожидание. Ждал долго и терпеливо, но ответа так и не дождался. Точнее, письмо его вернулось с пометкой: «Адресат отсутствует».

А Нурании в то время действительно не было дома.

Ее путь из Европы домой был долгим и трудным.

Группа советских девушек, почти двести человек бывших пленниц, целый месяц проходила проверку в Румынии, после чего была направлена в Одессу. Там — новая проверка, тягостное ожидание и неизвестность. До весны сорок шестого года Нурания вместе с другими женщинами разбирала руины взорванных домов, таскала щебень, битый кирпич. Схватила воспаление легких и два месяца пролежала в больнице. Ни сном ни духом не ведала не гадала она, что на собственной земле предстоит ей пройти все эти мытарства. Разве мало пережила в плену, в рабстве у фашистов? Наконец судьба смилостивилась к ней. Больную, притерпевшуюся к лишениям, ее отправили домой.

Неласково встретил ее и родной аул. Потрясенная исчезновением дочери, ее мужа и детей, мать Нурании умерла еще в сорок втором; брат погиб на фронте на следующий год, а отец не вернулся из трудармии. Все это ей рассказали деревенские бабы, которых она встретила по пути из райцентра.

Совсем еще недавно по-своему налаженная, полнокровная жизнь семьи в считанные годы сошла на нет. Да и в ауле мало хорошего. За войну он как-то потускнел, дома и постройки, лишенные мужских рук, обветшали и покосились. Но на эти знаки запустения и печали Нурания взглянула лишь мельком. Важно другое — то, что она дома.